«Три сестры» элегантного возраста

Как бы не так: Чехов не устарел. Напротив, выбрался из могилы таким же молодым, каким и улегся, то бишь 44-летним, расхохотался и сплясал камаринскую. Даже, не поверите, снял пенсне.

Случилось это почти сегодня, точнее, третьего дня. Когда тель-авивский Камерный театр показал премьеру своей совместной с «Габимой» постановки «Трех сестер» – и оказалось, что это самые радостные «Три сестры» в мире. И самые молодые – несмотря на то что Ольгу играет 87-летняя Лия Кениг, Машу – 77-летняя Гила Альмагор, а Ирину – 52-летняя Евгения Додина. На фоне их жизнелюбия бетховенская ода «К радости» прозвучала бы бледным подобием, хотя жизнь по-прежнему не прочь навешать люлей всем без исключения Прозоровым (правда, они об этом пока не знают, им бы только в Москву, в Москву). Начнешь смотреть – обхохочешься, и поймешь, что спектакль из разряда a must, и позволишь себя увлечь, не замечая, что в бурном потоке сознания несутся обломки наших представлений о настоящем Чехове.

Режиссер Ханан Снир, который к тому же перевел пьесу и по-новому ее адаптировал, решил развернуть действие в 50-е годы минувшего века. Насколько реально это получилось, сказать не могу, я там не была. Приходится поверить режиссеру на слово – равно как и сценографу, и художнику по костюмам Полине Адамовой, создавшей идеальный сценический уют и правильную температуру плавления характеров – настолько комфортную, что, пожалуй, следовало бы отнести ее к 36 и 6, если бы градус режиссерского веселья постоянно не повышался.

И нет в этом, знаете ли, никакого противоречия. Известно, что Чехов злился на Станиславского, отнесшегося к «Трем сестрам» как к драме, приговаривая: «я же водевиль писал». Так что весёлая комедия Ханана Снира вполне достойна индульгенции. Более того, она достойна всяческого восхваления, ибо очень уж живые получились «Cестры» – без всякого там переноса в наши дни. Думаю, с этим согласится любой, даже самый завзятый пассеист. Чего стоит одна только Двора Кейдар в платьишке служанки Анфисы, которая весь первый акт ходит туда-сюда и при появлении очередного гостя произносит одну-единственную фразу: «Чтоб вы все сдохли!» Зал покорен, зал сражен, хотя фраза звучит по-русски и мало кто ее понимает (сидевший рядом со мной парень после очередного приступа смеха спросил, что же она все-таки говорит).

Водевильно-фарсовая атмосфера, по-видимому, – именно та инъекция, которая требовалась замусоленной пьесе человека в пенсне. Оттого и актерам (к слову, актеры тут все непревзойденные) так радостно ее играть. Помимо них, тут играет духовой военный оркестр, чин по чину, то в зале, то на сцене. И не только какие-нибудь там марши, а дивные русские народные песни. И они столь органично вплетены в партитуру спектакля (респект вечно талантливому Йоси Бен-Нуну, досадно приболевшему к премьере), что вы отнюдь не удивлены, когда ветеран ветеранов израильской сцены и первая леди израильского театра Лия Кениг начинает распевать «У самовара я и моя Маша», лихо при этом пританцовывая – с молоденькими военными, естессно. Точно так же не вызывает удивления, когда обладатель звучного баритона Эли Горенштейн – подполковник Вершинин – выдает превосходное соло на виолончели (сен-сансовского «Лебедя», между прочим). Или когда сразу несколько сугубо израильских людей заводят почти без акцента «Во поле березка стояла», упирая на те самые люли.

Не сказать, чтобы Снир пересочинил чеховскую пьесу и вышел за пределы его нарратива (так, сократил пару-тройку реплик), однако «Три сестры» в непривычно бодром темпоритме несутся к последней своей трети, когда отшелушиваются маски, отцветают улыбки и неизбежно наступает застой. По-видимому, к тому моменту в душе режиссера встрепенулся настоящий, олдскульный Чехов – никакого веселья, сплошная грусть и скука, пожар, матрасы у дома Прозоровых, на которые все то и дело укладываются спать, застреленный на дуэли барон Тузенбах etc. Стиль режиссерского высказывания резко меняется, скатываясь из искомой (и найденной) комедии в психологическую драму с избытком сентиментов. Зритель неизбежно испытывает конгитивный диссонанс, взыскуя утраченного веселья, но куда там. В общем, к концу становится ясно, что «Три сестры» Ханана Снира – всё-таки об этом. О маленьких людях с маленькими мечтами, чьим единственным стремлением является побег от провинциальной жизни – в Москву, в Москву! О нашей неспособности жить здесь и сейчас.

Не стану утверждать, что второй акт хуже первого, ибо оба они всё равно лучше. Лучше иных трактовок «Трех сестер» на всем пространстве мирового театра. Хотя бы потому, что двух старших Прозоровых играют великолепные дамы почтенного возраста – Лия Кениг и Гила Альмагор (в то время как в начале чеховской пьесы возраст трех сестер колеблется в диапазоне от 20 до 28), да и прочие персонажи пьесы изрядно постарели. Сам Ханан Снир пояснил в беседе, что хотел тем самым показать, до чего ж все возрасты покорны любви, и в том-то и заключается ирония его версии: «Нам сложно не мечтать, даже если мы очень старые. То, о чем мы мечтали в юности, не осуществилось, поэтому в старости мы все еще верим, что эти мечты могут сбыться. В моей версии много юмора и много любовных историй – по сути, это те же самые страсти, что разгораются в домах престарелых, где люди далеко не первой молодости с высоты своего опыта находят любовь. Хотя многие думают, будто любовь – это удел молодых».

Как уже говорилось, актеры в нынешних «Трех сестрах» – непревзойденные. Как уже опять-таки говорилось, и абсолютно юная 87-летняя Лия Кениг, и классическая бука Гила Альмагор, понаторевшая на ролях взнервленных женщин, и очаровательная Евгения Додина, которой вообще дарована вечная молодость, убеждают в том, что сестры должны быть именно такими, не иначе. Убеждает в этом и Шломо Вышински – глухой сторож Ферапонт, щеголяющий в настоящих валенках. И Рами Барух в роли карапуза Андрея, смахивающий на сильно пополневшего Ленина, с одной стороны, и на профессора Преображенского – с другой. И прочая тяжелая артиллерия в лице Эзры Дагана, Одеда Леопольда, Игаля Саде etc. Все они гоняются за своим крошечным счастьем, и у каждого персонажа есть свое выходное соло, сиречь монолог. Монологи, конечно, сокращены – Снир рисует крупными мазками, ему ни к чему мелкословье. И инфантилочки ни к чему, и всякие лишние люди вроде Андрея со скрипочкой, на которой он и вовсе не умеет играть, и его розовощекой Наташи (Майя Маоз) в розовом же платье с зеленым пояском. Как обмолвился доктор Чебутыкин, «может быть, нам только кажется, что мы существуем, а на самом деле нас нет?».

Вероятно, в этом вопросе есть что-то неизбывно детское. Как и в снировском мироощущении. Оттого на сцене возникают то игрушечки, то хулахупы, то люди в смешных звериных масках. Да не просто звериных, это всё домашний скот, включая табуированных у нас хрюшек – ни дать ни взять карамазовский Скотопригоньевск, где жизнь куда более скотская, чем в прозоровской провинции. Но, вероятно, как раз благодаря детскости Чехов предстает уже не таким, каким видится обыденному сознанию. И, главное, без пафоса. А это уже то, что доктор прописал. Весёлый доктор, ибо у Чехова доктора никогда никого не лечат.

Фото: Жерар Алон