Трудно быть добрым

Любителям театральной беззаботности здесь делать нечего, поскольку в «Гешере» не бывает безделушек. «Орестея» Евгения Арье – многоуровневая партитура, где множатся смыслы, где видимое путается с невидимым, а реальное с фантазиями помутившегося разума, где каждому иррациональному жесту можно найти обоснование. Тонкая материя спектакля деликатно прошита музыкой Фаустаса Латенаса, которая, похоже, исходит из самого театрального текста.

Автор пьесы, переведенной Рои Хеном на иврит, – британец Роберт Айк. Тем, кто только постигает нотную грамоту, стоит почитать первоисточник Эсхила, пожалуй. По желанию. А можно и не читать, поскольку симфония Евгения Арье логична, ясна и самодостаточна. Каждая нота включает душу; каждый аккорд раскрывает глаза на театральную разницу между пиано и пианиссимо.

                                     Фото: Исаия Файнберг

Дом Агамемнона – пустой и гулкий, одноголосный, как готический собор. Тему ведет глава семейства, ее подхватывает супружница Клитемнестра, отголоски слышны в народе, которого вроде бы нет, но он все-таки есть. Дети, Орест и Ифигения, прыгают по октавам. Черные и белые клавиши, черный фон и белые стулья, холодные, как бездиезные тональности. Немудрено, что потом они, обернувшись к небытию передом, а к залу задом, станут надгробиями.

В этой черно-белой гамме выделяется ярким пятном красное платьице убитой девочки Ифигении. Ибо костюмы Йехудит Аарон, скроенные под нынешний век, – ноты (а иногда – тональности и созвучия) той же партитуры. Военный прикид Агамемнона – победное до. Брючный костюм женщины-психоаналитика, допрашивающей Ореста, – фа-диез. Бордовый халат Эгисфа – кричащий кластер, искаженная реплика его предшественника по постели. Платьице Ифигении – пронзительный си бемоль. Лохмотья Кассандры, реплики Ифигении, – смутно-оранжевые, помесь ре и ля. Соблазнительные наряды Клитемнестры остры, как синкопы. Острая, как бритва, Эфрат Бен-Цур в этой роли рассекает воздух, так что зарезать собственного мужа для нее легче легкого.

                                    Фото: Сергей Демьянчук

С красным платьицем во втором акте срифмуется кровоточащая ванна, откуда вытекает и эффектно расползается по полу кровь отца-убийцы. Кровь рисуют неведомые современные технологии, да так реалистично, что оторваться от этого завораживающего зрелища можно с большим трудом – хвала художнику по свету Ави-Йоне Буэно, – а потом и красная помада, каковой перережет глотку Клитемнестре воображаемая Электра. И, разумеется, сценография. Минималистскую и вместе с тем эффектную сценографию придумал художник Семен Пастух. Зеркальная подвижная панель может волшебным образом превращаться из серой и прозрачной в черную и непрозрачную. Или становиться экраном, на котором идет видео Ади Кветнера с крупными планами главных действующих лиц, добавляя действу стереофоничности. Воспоминания ненадежны; у каждого есть достойные, недостойные или корыстные мотивы; всё шатко и иллюзорно, ничему нет убедительных доказательств. Это блестяще отражено в дизайне сцены, где всё катится по наклонной плоскости: в черной панели-зеркале преломляются души героев и антигероев, перелистываются их мысли и видения, скрываются их двойники, мелькают внутренние демоны. Правота-неправота, любовь-ненависть, черное-белое. Сплошные отзеркаленные перевертыши.

                                     Фото: Виктория Шуб

Каждый говорит свое слово в этом не самом простом разговоре. Треклятые Атриды, братья Агамемнон (Дорон Тавори) и Менелай (Гилад Клеттер), один из которых верует в Б-га, а другой в черта лысого, но оба безоговорочно доверяют пророчествам. Даже тем, которые велят принести в жертву маленькую девочку Ифигению, дочь одного и племянницу другого. Срам своей души они прикрывают фиговой отговоркой, что, дескать, это будет «гуманная смерть». Ифигения (Мая Гамзу) поет чудным голоском песенку на греческом языке в той самой ванне, где позже ее мать зарежет ее отца. Вопит свою пламенную речь во славу вернувшегося с войны живьем мужа-мертвеца Клитемнестра (Эфрат Бен-Цур). Немствует и пророчествует уродливая запуганная девочка Кассандра (Рут Расюк). Панкует и страдает эмо-гёрл Электра (Нетта Шпигельман). Потчует семейство в доме-семье и в доме-призраке верная служанка (Светлана Демидова), наделенная потешной лакейской пластикой. Подросший невротик Орест (Алон Фридман) подвергается допросу следователя-терапевта, или психиатра, женского пола (Шарон Бурштейн-Бичачи). Собственно, эта дама-врач (назовем ее так) выполняет в спектакле функцию древнегреческого хора. Впрочем, не исключено, что этим самым хором являемся мы, зрители.

Озорной интеллектуал Айк перекроил и осовременил тетралогию Эсхила, явленную миру в 458 году до н.э., сохранив, однако, запятнанное кровью ядро ​​оригинала. Жена убивает мужа за то, что он убил их дочь, а измученный сын убивает ее самое. Для древних греков – ничего особенного; для нас с вами – ужасающе страшно. В особенности санкционированная государством и, возможно, Богом жертва: ради того, чтобы подул ветер, ради победы в войне надо пожертвовать собственной дочерью. И спасти тем самым – по тексту – миллионы других, чужих детей. Мы видим, как непосильная тяжесть решения ложится на плечи отца – сцена, когда он укачивает ребенка, убитого с помощью хитроумного лекарственного коктейля, поистине душераздирающая. И еще мы видим, как ради политического рая утрачивается рай семейного единения.                                

                                       Фото: Александр Ханин

Политический рай, он же ад – это по-нашему. В какой-то момент прозрачная панель высветит телешоу, где риторствует глава государства Агамемнон, подозрительно смахивающий на нашего велеречивого премьера (во втором акте тот же ведущий в той же студии будет брать похожее интервью у Клитемнестры). Да и реалии вполне современны – вроде накачанных пустышек Эгисфов, помешанных на белковом рационе, или юных веганок, противниц насилия, отказывающихся поедать мертвых животных.

Мертвые в спектакле Евгения Арье – это уже высокая живопись. Агамемнон с тельцем маленькой Ифигении на руках – пьета со сменой гендера, ближе всего к скульптуре Микеланджело («Пьета», или «Оплакивание Христа»). Убиенный Агамемнон в окровавленной ванне – вылитый персонаж полотна Жака-Луи Давида «Смерть Марата». Марат, кстати, тоже пал от женской руки, а ежели учесть, что был он лидером Великой Французской революции, то фигура Агамемнона становится еще более неоднозначной. Тем паче что налицо религиозная иконография, где погибший уподоблен снятому с креста Христу. Две светские иконы, на которых мученик ассоциируется со своей судьбой.

                                       Фото: Исаия Файнберг

                                       Фото: Александр Ханин

Самый яркий эпизод – ее, мертвой девочки, развевающиеся по ветру волосы.

Всё действо насквозь продувается ветром. Да и то сказать: древние ведь греки поклонялись ветрам, четырем сразу, а ветры бесчинствовали, заключали браки с эриниями и гарпиями; ясно, что ничего хорошего ожидать от них не приходилось. Какие ветры гуляли по Древней Греции в тот злополучный день, мы сегодня уже не узнаем, зато сами греки точно знали, откуда ветер дует: с острова, где живет Эол. А там уже недалеко до арфы и до музыки.