Оперная игра престолов

Гвельфы, гибеллины и блудная дочь: в Израильской опере состоялась премьера «Симона Бокканегры» Верди

Из темноты – наплывом – Петрарка. Вначале – в послании генуэзскому дожу, слезно взывающем о мире в Венеции. Потом – в арии Симона Бокканегры, цитирующей итальянского гуманиста почти буквально: «Я взываю о мире, я взываю во имя любви» (E vo gridando: pace, e vo gridando: amor). И наконец – канцона Петрарки, каковую можно прочесть на задней стене в сцене смерти заглавного героя.

Те слова были писаны Франческо Петраркой итальянским коммунам и синьориям, опять-таки с мольбой о мире. О том, как бы им прекратить братоубийственную войну и объединить страну, ибо у Адрии и Лигурии – общая родина. Плебеи, между тем, поэта высмеяли: дескать, мира ему, может, нам еще начать говорить в рифму?

Дух Лауры здесь тоже витает, поскольку есть Мария, вечная возлюбленная Симона. То есть ее как бы и нет, но дух – он здесь постоянно, хотя режиссер Дэвид Паунтни лишь раз обыгрывает потусторонность посюстороннего: когда Мария-младшая, дочь Марии-старшей и Симона, зовущаяся Амелией (слегка запутанное либретто становится простым и внятным, когда не читаешь его, но наблюдаешь оперу на сцене) грезит о девочке, спящей в подвешенной в воздухе кроватке и медленно исчезающей за колосниками; у девочки густые вьющиеся волосы, разметавшиеся на подушке, причем связаны девочка и девушка шелковистой тканью цвета морской волны, скользкой и ускользающей, как всё неживое.

Тут вообще много красивого. Костюмы Су Виллмингтон затейливы и прекрасны в своей цветовой гамме. Дожи в малиновых облачениях на ходулях, с семенящими за ними низенькими плебеями, несущими шлейф, как у невесты на свадьбе. Зелено-фиолетовая любовь Амелии и Адорно. Серые народные массы, не жалующие патрициев. Якопо Фиеско, самый что ни на есть патриций и гвельф, явленный двадцать пять лет спустя в черных очках с тросточкой и смахивающий то ли на слепого античного оракула, то ли на Элтона Джона. И множество белых букв на черном фоне – это уже к сценографу, художнику-минималисту Ральфу Колтаю: очень уж эффектно отделяется от исписанной стены фрагмент, на котором почти распят заглавный герой, глотнувший отравленной воды.

Вообще-то из декораций тут имеются лишь темные панели, зато tableaux vivant красочны и динамичны. Отзвуки войны гвельфов и гибеллинов даже затмевают порой темную семейную сагу, уводя во внутреннее средневековье, где идет нешуточная борьба за трон, а выборная должность дожа передается по наследству. Что до панелей, то они недвусмысленно разделяют два класса, патрициев и плебеев: у одних – блестящий фасад палаццо, изрядно обветшавшего; у других – грубая стена цвета ржавчины, распоротая сверху донизу неровной трещиной (по-видимому, символ раскола, который грядет к финалу).

Не стоит пенять режиссеру на слишком бурные объятия новообретенных отца и дочери – мелодрама в духе мыльных опер заложена в сюжете. Не стоит пенять и на пафос иных мизансцен, ибо что они, как не сущая милота: к примеру, народное стремление к миру – это когда все взялись за руки и шагнули вперед. Но мы, однако, о мелодраме. И дочурка героя пропала неведомо куда, будучи трех лет от роду, а четверть века спустя он ее вдруг нашел, да не абы где, в доме собственного дедушки, который о том и не подозревает; и враждующие зять и тесть (соответственно Бокканегра и Фиеско) – из неравных сословий, плебей и патриций; и советник-манипулятор Паоло Альбиани, позарившийся на юную девушку (хотя в 14 веке дама под тридцать уже считалась старушкой) и ставший предателем и отравителем – сущий Борджиа.

Паоло, который, собственно, и привел Симона к власти – не просто самая интересная баритоновая партия, но и лучшая роль в израильском спектакле. Потому что поет его Владимир Браун, звучащий божественно даже в положении лежа. Запредельной красоты голос – и умный, тонкий актер; золотых дел мастер. И в либретто, и наяву. Его искусности позавидует любой современный политтехнолог, а вокальной содержательности – любой ведущий солист. Когда после наложенного на него проклятия Владимир Браун – Паоло повторяет Ah! orrore!, кровь стынет в жилах.

Статный корейский бас Инсанг Сим отменно исполняет партию Якопо Фиеско: его мощный, насыщенный обертонами бас и объемные профундовые ноты (нижнее фа сражает наповал) в полной мере соответствуют пожеланиям Верди, писавшего, что «для партии Фиеско нужен глубокий голос с несколько жестким, безжалостным, пророческим и мрачным оттенком».

Йонут Паску, поющий заглавного персонажа, весьма органичен в образе дальновидного миротворца, пророка объединенной Италии, в которого превращается бывший корсар (напомню, что в оригинальной партитуре 1857 года Бокканегра был всего лишь благородным скорбящим отцом). Румынское сопрано Аурелия Флориан в партии его дочери Марии-Амелии как-то неуверенно исполнила первую арию, но чудо таки произошло: и Аурелия, и ее возлюбленный по спектаклю мексиканский тенор Гектор Сандоваль окончательно распелись ко второму акту, так что терцет Симона, Амелии и Адорно звучал просто волшебно.

За дирижерским пультом – Джулиано Карелла, которому фантастическим образом удается соблюдать баланс всех групп: оркестрантов, солистов, хористов. На выходе получается дивное гармоничное слышище, в котором все-таки хочется выделить и бас-кларнетовый рык в упомянутом хорроре-проклятии Паоло, и на редкость стройные, да что там, идеально звучащие трубы в последней сцене.

И отчего Верди сравнивал своего «Симона Бокканегру» с «хромоногим столом»? Зря, очень зря. Израильский спектакль получился ровным и устойчивым, можно сказать, классическим. А это порой хорошо.

Желающим самолично разгадать вердиевский оперный ребус – расписание спектаклей. 

Фото: Алекс Ханин