Бриттен и война миров

В Израильской филармонии прозвучал главный реквием XX века

Вместо мальчиков-дискантов с верхнего яруса пели девочки-ангелы, в Libera me дьявольски хохотали ударные, а трубы в Dies Irae возвещали о чем угодно, только не об Апокалипсисе. «Теперь уснем», бесплотными голосами уверяли тенор с баритоном, и как-то сразу верилось, что сон их окажется столь крепок, что на нем можно будет рубить дрова, и пробудить их не удастся даже самому распрекрасному принцу поцелуеву. Тем паче обращались они к Нему, к Domine, и небожитель их наверняка услышал.

Писать о «Военном реквиеме» Бриттена сегодня, в нашем немирном мире, когда за окном летают выпущенные из сектора Газа ракеты – это ли не усмешка судьбы? Тем паче вечером израильские филармоники и солисты-хористы под управлением Йоэля Леви дают в Тель-Авиве очередной концерт, и если служба тыла его не отменит, кто знает – придется ли им впустить в музыку пацифиста Бриттена посторонние шумы в духе Кейджа, вроде досадного завывания сирен?

 «Военный реквием» Бенджамина (да Господи, он еще и тезка нашего премьера) Бриттена – сочинение скорее пространственное, нежели временное: это архитектурное чудо, построенное на эффекте разведенных на разные уровни оркестровых и человечьих голосов. И ежели Маяковский стремился разложить скрипку на плоскости, Бриттен преуспел по-настоящему, разложив на плоскости сразу два оркестра, большой симфонический и камерный, и несколько хоров, включая детский. И вот эти пространственные плоскости звука (добавьте сюда многократные повторения фраз, звучащие с разных сторон) обернулись в «Военном реквиеме» чуть ли не главным принципом воздействия на наши уши и души.

                         Йоэль Леви. Фото: Kevin Abosch

В трактовке Йоэля Леви главный реквием XX века оказался каким-то упоительно печальным, и было это до того хорошо, что ничего иного и не требовалось. Разумеется, случались и сейсмические потрясения – ударные в Dies Irae провоцировали подземные толчки, и обрушивалось цунами хоровых голосов, усиленное юбиляциями пылающей меди, в Sanctus. Но доминировала все-таки тишина, шелестящие голоса божественно звучащего хора, в особенности восхитительного в женской своей части, ангельское отпевание душ детьми райка, надмирный колокольный звон. После череды смиренных хоровых молитв и повестей, которые дирижер Йоэль Леви пропевал вместе с исполнителями, как-то не хотелось думать о том, что упомянутый сон будет вечен – хотя об этом-то и хотел предупредить поэт.

«Окопный поэт», собственно, вписался в заупокойную мессу самым непостижимым способом: англичанин Уилфред Оуэн, убитый за неделю до окончания Первой мировой войны, добавил душевного в духовное. И оказался созвучен Бриттену и перебоями ритма, и обрывом строк буквально на полуслове, и отсутствием всяческих сантиментов. Иногда они, впрочем, случаются, скажем, в начале Requiem Aeternam, отсылающим к другому сну, «Сну в летнюю ночь», где проступают черты Тезея и Ипполиты; когда в хоре мальчиков звучит сладкая додекафония «Te decet hymnus», мы внезапно оказываемся в мире фей.

Народу на сцене в «Военном реквиеме» многовато: действо, как уже упоминалось, разворачивается в нескольких плоскостях. За литургию отвечают смешанный хор и сопрано с большим оркестром – они ведут рассказ на латыни, за войну – камерный оркестр с двумя солдатами-солистами мужского пола, почти зеркально отражающими семантику текста на английском, за рай – детский хор и орган. Английский текст мирно – вопреки всему военному – сосуществует с латинским, хотя дуэт солдат «Мой друг, вглядись – я враг, тобой убитый» вполне способен повергнуть в когнитивный диссонанс.

 57 лет тому назад опус создавался для освящения нового собора в Ковентри, возведенного рядом с развалинами старого собора св. Михаила, разрушенного во время бомбежки. Отсюда и пространственный эффект: восхитительное сопрано из Мариинки Татьяна Павловская, помещенная дирижером слева от хористов, а не на авансцене, куда обычно принято усаживать солистов при исполнении ораторий и где, по традиции, обитали тенор с баритоном, всякий раз вливала в и без того прохладную палитру самую темную краску – и была прекрасна в своей скорби. А дети-ангелы и орган, разместившиеся на левом верхнем ярусе, тьму рассеивали, увлекая ввысь, к свету.

К слову, с солистами в Израильской филармонии получилось удачно: как известно, Бриттен хотел, чтобы солировали в его сочинении русская, англичанин и немец, то бишь экс-воюющие стороны. А именно, Галина Вишневская, Питер Пирс и Дитрих Фишер-Дискау. Советская власть, однако, воспротивилась, Вишневской петь премьеру запретили (год спустя она все-таки приняла участие в первой записи «Реквиема»), так что ее заменили англичанкой Хизер Харпер, разрушив всю логику затеянного. Так вот, в нашем случае пели русская, австралиец и афроамериканец. А именно, шатенка Татьяна Павловская (сопрано) из Санкт-Петербурга, блондин Морган Пирс (баритон) из Сиднея, смахивающий на бриттеновского возлюбленного Питера Пирса, и темнокожий красавец Джеймз МакКоркл (тенор) из Мичигана. Тут же замечу, что металлические тембры мужских голосов не просто не мешали (пели б они в итальянской или французской опере, пришлось бы сетовать), напротив, идеально для этого опуса подходили. Да, сам маэстро Йоэль Леви, урожденный израильтянин, отучившийся в Иерусалиме, Сиенне, Амстердаме и Лондоне, возглавляет ныне Южнокорейский симфонический оркестр KBS. Так что с интернационалом все сложилось.

Опять же любопытно: Бриттен хотел, чтобы опусом его дирижировали сразу двое; один бы взял на себя симфонический оркестр, другой – «военный», камерный (на премьере оным управлял сам композитор); и то сказать, скоординировать звучащее со всех сторон архисложно. Респект маэстро Леви – он феноменально справился со всем в одиночку, достигнув высшей власти и в анатомии тишины, и в физиологии военной битвы, выкатывая, когда требовалось, тяжелую артиллерию fortissimo. Хоры расположились сразу за двумя оркестрами: камерный, «военный» оркестр, сопровождающий тенора с баритоном, дирижер поместил внутрь большого оркестра – в награду мы получили дивной красоты соло Ильи Коновалова, первой скрипки ИФО, пересевшем с левого пульта в центр.

Участвующих во вчерашнем музыкальном действе хористов, чья медитативная просветленная сакральность ввергала в транс, хотелось бы перечислить поименно, но ввиду малости пространства ограничусь названиями собственно хоров: The Gary Bertini Israeli Choir под руководством Ронена Борщевского, The Joshua Tuttnauer Ankor Choir Иерусалимской академии музыки и танца под руководством Дафны Бен-Йоханан, Bat Shir Choir Хайфского симфонического оркестра под руководством Тали Вайсман – те самые милые девчушки-ангелы в желтых блузках, спустившиеся с небес на аплодисменты. Ранее их нам, сидящим в партере, было не видать; не исключено, что Тали Вайсман выполняла-таки роль второго дирижера.

Музыка Бриттена, обреченная на слово, вела оба текста за собой. И только благодаря ей, музыке, благодаря призрачному и в то же время ясному рисунку, писаному симпатическими чернилами на оркестровой ткани, в сознании все прояснялось: отчего «Странная встреча» двух солдат приводит к подобному итогу, отчего неземной, завершающий Agnus Dei «Dona nobis pacem» становится очень земным моментом истины; отчего жертвоприношение Исаака, которое в стихах Оуэна обращается ужасающей аллегорией, где даже крик Господа Аврааму «Не возложи руку на парня» не мешает ножу убить «половину семени Европы по одному», окончательно уводит из мира гармонию; отчего мужские голоса исполнены достоинства, даже когда беспомощны перед бессмыслицей войны, а женские исполнены жалости, сострадания, утешения, вплоть до сокрушительной кульминации «Libera me» – у Йоэля Леви этот либерианский соль минор прозвучал как предвестник всех мировых катастроф. Накануне реальной: на следующий день в Тель-Авиве сбивали ракеты из Газы.

Йоэль Леви, дирижирующий любую партитуру наизусть и любую – с академическим совершенством, свою волю слушателю не навязывает, отнюдь; но оттого (дух противоречия, а как же иначе?) с ним хочется соглашаться. С тем, как завороженно он следует оркестром и хором за непростыми поворотами винта бриттеновской мысли, как вместе с ним вовлекает нас в мироустройство живой человеческой личности, призывая к соучастию. Человеческое и сверхчеловеческое под его руками сливались воедино, доказывая, что как ты личную картину мира не устраивай, всё равно в нее в любой момент может вписаться война, и будет всем потерянный рай.

Как сказал бы Адриан Леверкюн, если б каждому так удавался прорыв из интеллектуального холода в рискованный мир нового чувства, искусство, может быть, было бы спасено.

Аудитория имени Чарльза Бронфмана, Тель-Авив, 11.11.2019