Арт-пробег по Брюсселю: Магритт в теле Жоржетт

(Продолжение. О том, что уже было, читайте здесь)

Дабы перейти от Брёйгеля к Магритту, надо миновать Королевскую лестницу музея древнего искусства; некогда по ней ступала лишь нога Леопольда I, а потом и Леопольда II – чтобы никто не мешал монархам любоваться сокровенным (как водится, демократия восторжествовала). Но чего никак не миновать, так это озорства Homo Fabre – персонажа, о котором в сегодняшней Фландрии говорят «наше всё». Современный Рубенс, он же Ян Фабр, облагородил проход обычными для себя жучками-паучками и прочими плотоядными, втиснутыми в прокрустово ложе site-specific art. Куриозитет под названием «Синий час» – затейливое панно, синей шариковой ручкой марки Bic по плексигласу, со специальной подсветкой; на шариковую, впрочем, не похоже: словно кальмар плеснул чернил. Глаза женщины, глаза жука-скарабея, совы и бабочки смотрят на вас с четырех сторон, как бы говоря, что когда сумерки рассеиваются, когда каждая собака воет, когда ночные существа засыпают, а утренние еще не просыпаются, вот тогда-то сливаются энергии темноты и света. Синее – как переход из черного в белое, странное зарождение дня, где женщина – символ начала, сова – символ дьявола, бабочка – символ метаморфозы, а жук – символ самого Фабра.

Синяя ручка, голубая кровь, l'Heure Bleue. У жуков, напоминает Ян Фабр, есть панцирь, защитная оболочка; человек беззащитен. Художнику бы его одеть в хитин, снабдить нафабренными усами, а потом уже сделать бывшее небывшим; так Фабр и поступает – он ведь тоже родом из смеховой культуры фламандского средневековья, и существует в контексте того же карнавала, что и Брёйгель.

Бэд-трип: у Безумного Шляпника

Путь к Магритту лежит через тело Жоржетт. Архитектор-затейник сочинил музей таким образом, что начинается экспозиция вверху, в голове магриттовой жены, и затем постепенно спускается вниз, вдоль ее тела, дабы в конце концов припасть к ее стопам. Что и требовалось доказать, учитывая, что Жоржетт всегда была для Рене тем единственным, что звалось этим именем. Спускаться следует осторожно, дабы не споткнуться о пустое пространство, которое на деле может оказаться скрытым видимым.

А еще музей Магритта в Королевских музеях Брюсселя выстроен как игра сознания. Его энигму вам все равно не разгадать, как ни тщитесь; в лучшем случае, доведется увидеть силуэт. Впаянный в тело Жоржетт и освещенный фонарем «Империи света». Магритт, смешение дня и ночи, разных времен года, полностью закрытое окно, которое светится. Магритт, доставший яблоко из сада Гесперид, выкрасивший его зеленой краской и прислонивший к лицу Сына человеческого, дабы скрыть видимое. Художник-противочувствие.

«Эта гладкость, эта манера письма – как тут не вспомнить голландских примитивистов?», – восхищается моя спутница-цветаевед. Оттого ее безмерно радует брошенное мною замечание по поводу первой встреченной под стеклом фотографии Жоржетт, на которой жена и муза – вылитая Цветаева. 

Магритт никогда не оказался бы человеком, который принял жену за шляпу. Даже невзирая на свою страсть к последней – шляпа-котелок, ставшая его иконографической подписью, не раз прятала автора в своей анонимности. Любовь к Жоржетт он питал столь безусловную, что боязно стереть с нее пыльцу неосторожным словесным прикосновением. Все обнаженные женщины, которых рисовал Рене, – это Жоржетт. Муза по профессии. Которая пережила его на многие годы, оставаясь – такой вот ушибленный парадокс – музой.

Они как-то сразу зазвучали в одной тональности: познакомились детьми на ярмарке, потом долго играли на кладбище, прятались за памятниками, в каком-то склепе просидели чуть ли не сутки. Потом потерялись, но Рене не мог забыть эту девочку, и когда приехал учиться в Брюссель, в Академию художеств, они совершенно случайно встретились вновь в Ботаническом саду. И больше никогда не расставались. Консонанс, fusionnel, целотоновая гамма чувств. Вот только детей у них не было, по неясным доселе причинам.

Причины мне как раз ясны: кроме Брёйгеля, никто из известных художников Фландрии не был обременен потомством. Ну и детская травма, опять же. У мальчика Рене мать-модистка покончила с собой, бросилась в реку Самбр. Тело ее было найдено только через семнадцать дней. И мальчик с невыносимым характером, который мучил животных, сущий enfant terrible, с того самого момента загнал внутрь все свои страсти и стал мальчиком-моделью. Соблазн психоаналитиков очевиден: вот, дескать, откуда это скрытое видимое в его работах. Сам же Магритт воспринимал попытки психоанализа собственных картин в штыки и неофрейдистов ненавидел, называя их шпионами за душой и мозгом человека. Будучи закрытым от других на все ставни и засовы, он очень неохотно давал интервью и столь же неохотно давал объяснения своим работам. Так что любые попытки привязать названия его картин к тому, что на них изображено, сродни лечению абсурда настойкой из барокко.

В голове Жоржетт роится целая стая интеллектуалов: черно-белые фотографии близких друзей Магритта, которые собирались у него на пятиметровой кухне и затевали бесконечные игры. А вот и одна из них: берется его знаменитая шляпа, в нее бросаются свернутые бумажки со всякими дурацкими фразами типа голубь вылетел из окна, чудесный вечер, мрачная картина, угрожающее небо и т.д. Потом наобум выбирается записка и прикладывается к новой картине. Именно так появлялись названия магриттовых работ – в насмешку над будущим зрителем, над психоанализом и над тем, что его пытаются разгадать.

В воздухе в то время витал кубизм; Магритт тоже подхватил этот вирус, и носился с ним до той самой поры, пока не случилась его первая встреча с сюрреализмом – де Кирико. 1924 год, переворот в сознании, Рене, опомнившись, итожит: кубисты думают над тем, как писать; сюрреалисты – над тем, о чем писать. Вокруг него образуется группа бельгийских сюрреалистов, которые, в отличие от французских, присягают на верность сугубо фигуративной живописи и отвергают автоматизм. Группа Магритта – ученые, писатели, поэты, художники, журналисты, юристы – чем не «Общество безумного чаепития» во главе с Безумным Шляпником? – дерзка и своеобычна, оттого из Парижа к ним наведываются Поль Элюар и Андре Бретон для разборок и диспутов. Рене же отстаивает свое: живопись, не являющаяся фигуративной, это литература, которая пишется без букв, это школа, в которой не преподают.

Человек, стоящий к зрителю задом и к зеркалу передом, видит лишь затылок своего двойника, повернувшегося к нему спиной. Потому что у отражения – те же права.

В верхней части тела Жоржетт – работы тех, кто окружал Магритта, Хуана Миро и Макса Эрнста, Виктора Серванкса и еще совсем молодого Дали. Магриттов любимец Фантомас, скрывающий лицо за маской; влюбленные и прочие с лицами, покрытыми тканью. Вот тут уж не избежать параллелей с той давней трагедией: известно, что когда мать его была найдена, ее платье было наброшено на лицо. Далее – фетиши: тромбон, чемодан, ключ, бубенцы на конской сбруе. На чердаке его домика был целый склад таких вещей, которые постоянно появляются в его работах.

На груди Жоржетт – декольте ее на этих словах выпрямляется во весь рост и розовеет от двусмысленности – слово и воображение затеяли игру в прятки. Я не вижу женщины, скрывающейся в лесу, пишет Магритт на коллаже 1929 года. Точнее, слова femme он не пишет, а изображает фемину, подменяя тем самым изреченное изображенным.

Язык – ловушка. Изображение и текст перебивают друг друга, споря о том, кто из них реальнее.

Почему у натурщиков на его фотографиях закрыты глаза? Потому что человек должен смотреть внутрь себя; то, что снаружи, мы уже видели, полагает Магритт; теперь мы должны закрыть глаза, переварить всё это, позволить сюрреализму восторжествовать над реализмом – ведь это и есть наш внутренний мир.

В животе Жоржетт вместо бабочек порхает птица, через которую пролетает небо – когда-то так выглядел герб бельгийской авиакомпании «Сабена». Денег семье катастрофически не хватает: Рене подрабатывает на обойной фабрике, рисует обои, оформляет витрины для модисток, иллюстрирует афиши, обложки для нотных сборников брата-композитора. Превращает малюсенький сарайчик в своем саду в миниатюрное печатное издательство. Называет всё это дурацкими работами, состряпанными для того, чтобы выжить.

Говорил он смешным скрипучим голосом со специфическим валлонским акцентом. Однажды рассказывал про преподавателя в Академии художеств: (голос Магритта раздается откуда-то из чрева Жоржетт, а может, из поджелудочной железы): это был классический такой профессор, и он учил рисовать, что в общем-то неплохо для художника – уметь рисовать. Потому что если художник не умеет рисовать, он похож на писателя, который пишет книги, не зная алфавита и не ведая грамматики. 

Птицы, состоящие из облаков и деревьев, летят к нему днем по ночному небу, соединяя вокруг и внутри; то ли уже рано, то ли еще поздно. Они присядут на его полотна во время оккупации: три яйца в гнезде – три брата, Рене, Раймон и Поль, и улетевшая птица-мать. Он и сам окажется вдруг на юге Франции, а Жоржетт останется в Бельгии, но он не может без нее, он ею дышит, поскольку любовь вовсе не огонь, говорил Розанов, любовь – воздух, без нее – нет дыхания. И Магритт возвращается в оккупированную Бельгию, где на его картинах появляются птицы с корнями, которые не могут улететь, птицы, вросшие в землю.

Тогда же, в начале сороковых, начинается его импрессионизм: сюрреализм, залитый солнцем – le surréalisme en plein soleil. Взрыв красок, пуще всех критикуемый Бретоном и магриттовым американским импресарио, сам Рене назвал «периодом Ренуара», признавшись в своем желании выразить очарование мира, когда вокруг все так плохо. «Я живу в очень неприятном мире, и мои работы означают контрнаступление». 

По окончании войны он ненадолго вступает в коммунистическую партию, рисует плакаты для рабочих и для объединения бельгийских текстильщиков, попутно увлекается Шехерезадой. Скандалит с Бретоном, которому не понравился крестик на шее Жоржетт – хотя мы уже где-то в области малого таза. В общем, с французами у него как-то не сразу сложилось. Оттого, получив предложение из парижской галереи провести его персональную выставку, Рене решает плюнуть в лицо всему Парижу. И создает за очень короткий срок серию невообразимых, чудовищных работ; что ни шедевр, то абсолютная бессмыслица. Называет этот период vache – «коровий период» – и отправляет сии карикатуры на première exposition personnelle 1948 года. Voilà.

В ногах у Жоржетт пристроились объекты, перерождающиеся один в другой. То, что раньше врастало, теперь вырастает; скала-орел, луна в разные стороны. На дворе шестидесятые, американский галерист заказывает Магритту его же собственные работы, переписанные гуашью. И он, окончательно устав от финансового неблагополучия, начинает себя тиражировать.

Поскольку я стремился заставить привычные вещи шокировать, мне обязательно надо было разрушить тот порядок, в котором обычно изображаются вещи. Знакомые по лицам и стенам домов складки, на мой взгляд, производили большее впечатление на небе; деревянные ножки стола теряли свою непорочность, представляясь огромными и стоящими посреди леса; парящая над городом женщина заменяла ангелов, которые мне никогда не являлись; мне казалось интересным изучить нижнее белье Девы Марии, и в этом новом свете я ее и изобразил.

Изящная ступня Жоржетт мало напоминает черную магию, разве что Маргариту наедине с летящей над нею и слева луною; однако где-то между мизинцем и большим пальцем музы Магритта притаилась La magie noire, вариации на тему «обнаженная фигура, расположенная перед идиллическим пейзажем». Жоржетт походит здесь на идеализированную античную скульптуру, и Рене считает своим долгом пояснить: «акт черной магии превращает женскую плоть в небо».

Вроде бы плоть, но на самом деле воздух, видимая пустота. Есть небо, ciel, и есть его осколок. Есть складки на небесном лице, похожие на невысказанные мысли. Это не женщина, это не яблоко, это не трубка, это вероломство образов. Может, и мира этого нет, а есть мыр, ничто, как человек без органов у Хармса, прилипший душой-пузырем к безвидным поверхностям Хлебникова.

На последней работе Магритта звезды выписывают закодированную надпись. По преданию, когда он писал эту работу, к нему пришел журналист, и художник спросил его, что тот видит на картине. Журналист сказал: я вижу растущий полумесяц, просвечивающий сквозь деревья. Ах так! – воодушевился Магритт. – Я вовсе не это имел в виду! И тут же дорисовал полумесяц на деревьях; чтобы он оказался перед, а не за. А потом нарисовал полную луну.

(Продолжение следует)

Фото автора

Автор выражает особую благодарность Visit Flanders за восхитительные впечатления

© Lina Goncharsky
© L.G.Art Video