Клавирабенд Андраша Шиффа в Израильской филармонии

Сэр Андраш Шифф продолжает отмечать в Израильской филармонии 250 лет со дня рождения Бетховена – в том числе особым клавирабендом, в программе которого были заявлены пять бетховенских сонат, с 24-й по 28-ю

И вот представьте себе наше изумление, когда Шифф вместо сонат №№ 27 и 28 вдруг заиграл во втором отделении сначала «Аврору» № 21, а затем и № 30!

В общем, рты округлились – не дырками бубликов с Петербургской стороны, а удивленными кружочками концерта в палаццо Питти, как вы понимаете.

Тут надобно заметить, что с до-мажорной сонаты, как с tabula rasa (осанна всем, кто считает до мажор белым), началось в раннем детстве мое знакомство с Бетховеном. Растрепанные пожелтевшие ноты, стоявшие на пюпитре перед мамой, играющей бетховенские сонаты чуть-чуть реже, чем всего Шопена, врезались в память, окрасив для меня белую тональность в желтый цвет. Про душу сейчас не стану. В общем, у меня с сонатой № 21 особая внутренняя связь.

Как и следовало ожидать, «Аврора», она же Вальдштейн-соната, оказалась не изношенным рубищем с чужого плеча, а новеньким, с иголочки, фраком, скроенным у лучшего венского портного. И сшитым там же, по оригинальному лекалу: медленная вторая часть у Андраша Шиффа явилась не заезженным Introduzione. Adagio molto, к которому мы привыкли, а более ранним и более длинным Andante Favori, которое сегодня мало кто играет. Но Шифф, как известно, все черпает из первоисточника. Оттого столь интересно наблюдать за процессуальным рождением формы, за тем, что он вытворяет с темпами – Вальдштейн-соната началась куда быстрее обычного, при этом каждая нота была, как всегда, осмыслена и воспета. Именно воспета – невзирая на то, что одержимо повторяемые восьмые звучали мистически-призрачно, можно даже сказать, несколько настораживающе. В упомянутой второй части, которая в оригинале была написана, как и третья, в форме рондо (просто первое рондо – грациозное и балетное, а второе, с несущимися по клавиатуре каскадами октав, более энергичное) Шифф упоенно извлекал на свет внутренние голоса, а что вытворяла при этом его левая рука, вообще не поддается описанию. В части третьей, опять же опережающей по темпу привычные трактовки раза в полтора, искусно и практически незаметно применил авторскую педаль, отчего красочные звучности приобрели оттенок, скорее, импрессионистский (с этой педалью пианисты издавна не в ладу, полагая, что Бетховен покрыл всю часть педалью из-за глухоты) и отчасти волшебный; порою поддержанное педалью наложение аккордов создавало эффект сфумато, растворяя гармонии в окутывающем их воздухе. Отдельных суперлативов достойно то, как Шифф играл перекрещенными руками на pianissimo и насколько удалась ему сложнейшая трель на доминанте (однажды сэр Андраш заметил в своей лекции, что сам Бетховен позволял пианистам «опускать определенные ноты» в этой трели; Шифф, однако, поблажкой не воспользовался). Придерживаясь бетховенских указаний неукоснительно, он вносил при этом в музыку собственное, индивидуальное, радостное и – повторюсь – упоенное. Публика, которая этим вечером собралась в филармонии избранная (клавирабенд все-таки, сюда абы кто не приходит), устроила пианисту после Op. 53 такую овацию, каковую, согласно канону, устраивают обычно в самом конце вечера, никак не раньше.

А затем случилась соната № 30, с поразительно прекрасным вступлением, которое у Шиффа было еще прекраснее и чудесатее оттого, что оно не начиналось, а будто бы продолжалось, возникнув где-то и явившись оттуда, влекомое легкими шиффовыми пальцами. Да-да, начала не было, было продолжение. Может, то было продолжение письма к далекой возлюбленной, скорее всего, к Максимилиане Брентано, которая выглянула позже из невероятных вариаций третьей части, поворачивая к нам свою изящную головку то правой щечкой, то левым завитком у виска, а то и анфас – в туре вальса, в фугато и в хорале соответственно. С нейгаузовским Deus sive natura («соната op. 109 – это поэзия, созданная глубочайшим чувством природы, как бы прошедшим через призму Спинозы», писал Генрих Густавович в книге «Об искусстве фортепианной игры») эту музыку не связывало ничего, зато загадочного было хоть отбавляй, как и совершенно особого качества игры и невероятных, как это водится у Шиффа, личностных открытий. К примеру, тема гимноподобных вариаций третьей части в его видении напоминала сарабанду, во всяком случае, некий торжественный танец. И во всем этом была какая-то особенная ясность и честность, какая-то особая смелость, какая-то даже уязвимость. Казалось, Шиффу нечего скрывать; поэтому вы внимали каждой ноте, затаив дыхание и боясь что-либо пропустить.

                                      Фото: (c) Joanna Bergin

В первой же части вечера Андраш Шифф играл сонаты №№ 24-26, причем на месте 25-й оказалась 12-я; первые две были исполнены как-то исподволь, без особого настроения, за исключением отдельных моментов: фа-диез мажорная пленяла чисто бетховенскими эффектами вроде subito piano, когда музыка внезапно затихала, чтобы тут же прикоснуться нежным поцелуем к той, кому посвящена эта работа – одной из кандидаток на статус Бессмертной Возлюбленной Терезе фон Брунсвик. Соната ми-бемоль мажор, «Прощальная», удивила трактовкой: лично мне не хватило эмоций, хотя звуковое мастерство пианиста, как всегда, зашкаливало. Впрочем, вероятно, эмоции в 26-й сонате – это тоже из разряда привычного, из придуманного самим автором содержания про «Отъезд», «Разлуку» и «Свидание», а программность порою мешает незаслеженности восприятия. Тем паче прощался и встречался Бетховен с любезным его сердцу эрцгерцогом Рудольфом, покинувшим Вену по случаю наполеоновского нашествия. Так вот, горести от разлуки и особой радости по возвращении персонажа в шиффовой трактовке не ощущалось – скорее, это было изображение некоего духовного состояния между прощанием, разлукой и воссоединением; интересно было бы поговорить с ним по этому поводу, учитывая, что пианист всегда демонстрирует максимальную близость к оригиналу.

Многоуровневая техника, глубокое и стильное восприятие Бетховена, одухотворенность игры, где звучит и переливается каждая нота, особый внутренний свет и особая гармония – всё это, безусловно, не рассчитано на массовый вкус. Может, в какой-то степени сэр Андраш Шифф – музыкант для своих. Тем, на мой взгляд, он лишь ценней; признаюсь, люблю раритеты.

Тель-Авив, аудитория имени Чарлза Бронфмана, 22.02.2020