Вольф Иро в поисках третьего пути

Новый директор Гете-института в Израиле д-р Вольф Иро – раритетный по нынешним консюмеристским временам человек, для которого буквы куда важнее цифр. Родился он на севере Германии, изучал средневековую и современную литературу в Кембридже, написал диссертацию, посвященную идеологическим и социологическим аспектам «Конармии» Бабеля. Учился на режиссера в Высшей школе музыки и искусств во Франкфурте, служил экономическим консультантом в компании «McKinsey», работал советником во «Всемирном банке». В Тель-Авив Вольф Иро прибыл из Москвы, где с 2009 по 2014 годы руководил отделом культурных программ Гете-института.

Его персональная история и интеллектуальная биография интересны вне всякого контекста – однако Вольфа Иро занимает и то, что еще случится с нами в нашем собственном прошлом, и альтернативные пути развития нашего будущего, и право каждого быть вне категорий, и возможности третьего выхода из ситуации, из которой есть лишь два выхода. Он считает, что государство – вещь чисто символическая, и что объединяют нас лишь две вещи: общие ценности и умение понимать другого.

- Вольф, насколько мне известно, история вашего сотрудничества с Гете-институтом началась в России, где вы пять лет назад возглавили Немецкий культурный центр?

- Да, всё началось в Москве. Мне повезло: Россия и Израиль – это страны, куда я всегда хотел попасть. С Россией было легче – я знал русский язык, теперь же прилежно учу иврит. Для меня очень важна связь с языком, без этого я не могу работать – язык способствует коммуникации между людьми, помогает понять местную культуру. Я говорю на нескольких европейских языках, но даже если в Израиле все могут общаться по-английски, каждый человек выражает себя точнее на родном языке. Я прочел массу ивритской литературы в переводах на немецкий, и хотя книги не дают реальной картины происходящего, они предоставляют вам множество информации. К примеру, роман «Хорошие люди» Нира Барама, действие которого происходит в Германии и России накануне Второй мировой войны, где люди разных национальностей попадают в одни и те же ловушки – неоценимый кладезь информации для человека из Германии, попавшего в Израиль через Россию.

- К России у вас, судя по всему, особое отношение.

- Особое – и весьма противоречивое. Там, как мне кажется, сейчас очень суровый человеческий климат, градус которого понижается день ото дня. Впервые я побывал в Москве, когда мне было 23 года, но с той поры многое изменилось. У людей пропало доверие друг к другу – и это не только мое субъективное мнение. «Левада-центр», занимающийся социологическими исследованиями, недавно провел опрос, посвященный доверию – их интересовало, куда исчезло доверие и есть ли оно вообще. Оказалось, что более 80 процентов людей не испытывают никакого доверия ни к собеседнику, ни к прохожему на улице. Типичная сцена: у меня нет айпада, и если я где-то заблудился, то предпочитаю обращаться к первому встречному. Один, заслышав твой вопрос, просто проходит мимо. Второй смотрит на тебя так, будто ты хочешь подсунуть ему какую-то порнографию. Третий недовольно спрашивает: чего ты хочешь? И, наконец, ты обращаешься к бабушке, которая наверняка подскажет тебе дорогу. Мне кажется, россияне в разладе с самими собой. Тому, конечно, есть свои исторические причины – я думаю, что доверие пропало в девяностые годы, которые были очень тяжелыми на экономическом уровне. Люди стали считать, что завтра обязательно будет хуже, чем вчера. И почти перестали по-настоящему общаться. Исчезли знаменитые посиделки на московских кухнях – сегодня все предпочитают встречаться в кафе, на бегу. Но, вопреки всему этому, мне всегда было очень хорошо в России, у меня появилось множество друзей. Главное – сломать первоначальную стену между людьми. И когда эта стена сломана, все идет по-другому.

- Не приходилось ли вам сталкиваться с тем, что иные ваши проекты воспринимались российской стороной негативно?

- Однажды у нас возникла идея одной дискуссии, где речь должна была идти о религии, о том, что есть истинные верующие, а есть религиозные фашисты. Но наш российский партнер отказался в этом участвовать. Дело в том, что железный принцип работы Гете-института – всегда работать с местными партнерами, которые тоже верят в данный проект. Потом мы придумали другой, молодежный проект: «Комиксы из разных стран за респект и уважуху». Пригласили художников из России и европейских стран, которые по-своему высказывались об уважении, толерантности, терпимости, диалоге культур, о большинстве и меньшинстве в новом поликультурном мире, о том, что представителям разных культур и социальных групп не стоит навязывать свои правила. Эти нарисованные истории были помещены в маленькие «респект-книжки», chapbooks, которые мы распространяли по школам, университетам и даже по колониям, проводили воркшопы и выставки. Можно сказать, что эти вымышленные забавные истории, порой странные и абсурдные, были основаны на реальных событиях. Подробнее ознакомиться с респект-комиксами можно на сайте проекта. Нам казалось, что с проектом о расизме у нас не будет проблем – ведь каждый должен быть против него. Но оказалось, что нет, не каждый...

- Интересно, почему его не закрыли – ведь в России опять настало время цензуры…

- Да, с конца 2011 года в России восстанавливается система страха. Люди всё больше не хотят говорить с тобой откровенно, и это мешает нормальной профессиональной работе. Вспомним хотя бы письмо в поддержку Путина, подписанное всякими культурными деятелями, в связи с кризисом в Украине. Не все, конечно, добровольно его подписали: из страха, из боязни каких-то последствий своего поведения порой делаешь такие вещи, которые при других условиях не сделал бы. Таким образом, наблюдается раскол культурного общества и общества в целом. «Коммерсант» стал совершенно другим, «Дождь» под давлением, что происходит с «Эхом Москвы», тоже не совсем понятно. Внедрились всякие законы, так что ты уже не знаешь, подпадаешь ли под этот закон. Сегодня на Западе все возмущаются законом о пропаганде гомосексуализма – но ведь это не единственный закон, который должен возмущать. Есть закон о личных высказываниях в интернете – любой блоггер в России считается журналистом. Или закон против предательства родины – это резиновый закон, под действие которого может подпасть любое высказывание. Свобода собраний тоже очень ограничена. Всё это создает атмосферу страха.

- Вспоминается мужская версия «Хазарского словаря» Павича – «во мне живут три страха, а не один».

- В этом смысле весьма показателен сборник бесед с деятелями культуры современной России, который московский Гете-институт выпустил летом 2011 года совместно с Государственным центром современного искусства. Очень глубокий получился сборник – в частности, мы задавали там вопрос о самоцензуре. Надо ли бояться сделать что-то неподходящее? Есть ли у художника внутренние запреты? Давит ли на людей искусства общественный климат, вынуждающий прибегать к самоцензуре даже там, где нечего опасаться? И так далее. Многие говорили, что пытаются бороться с самоцензурой. Но сейчас, в атмосфере «тройного страха», это вряд ли возможно. Кстати, когда я говорю о самоцензуре, я, безусловно, отношу это и к самому себе. Как только ты начинаешь работать в публичном пространстве, ты неизбежно начинаешь думать об этом.

- Получается, вы занимаетесь не культурой нетто, но социокультурными проектами?

- Когда говоришь о культуре, нельзя четко разделить культуру и ту среду, которая ее окружает. В своей работе мы стремимся реагировать на местную среду – и выстраивать мостики между Германией и той страной, о которой идет речь. Это еще один принцип работы Гете-института. В связи с этим вспоминается наш интегративный театральный проект «Отдаленная близость», посвященный творчеству инвалидов. Мы исходили из того, что положение людей с ограниченными возможностями в России крайне плачевно. В нынешнем российском обществе инвалид – аутсайдер, он вообще не существует. А поскольку его нет, люди его боятся: ведь обычно боишься того, чего не знаешь. В Германии в этом отношении все несколько иначе – у нас даже есть театры инвалидов, к примеру, берлинский театр «Тиква» (да-да, это слово из иврита, и означает оно «Надежда»). Так вот, мы нашли замечательного партнера – русского режиссера Андрея Афонина, руководителя театра-студии «Круг II», который уже 20 лет работает с инвалидами и умственно отсталыми людьми. И пригласил из Германии директора театра «Тиква» Герда Хартманна. Поначалу я предложил режиссерам инсценировать автобиографический роман «Белое на черном» Рубена Гальего, внука лидера испанских коммунистов – его угораздило родиться в Москве, оттого он пишет по-русски. Из-за врожденной болезни ноги его полностью парализованы, руками он может шевелить с большим трудом и называет себя «текстовым человеком» («люди, выражающие свое отношение к миру посредством букв, – текстовые люди», заметил он однажды). Этот роман задел меня за живое, и я решил познакомить с его текстом самую широкую аудиторию: ведь иногда книга побуждает сделать что-то конкретное. Иногда этого лучше не делать, или еще лучше – сделать что-то другое. Так и случилось: мы решили, что спектакль должен быть основан не на текстах романа, а на текстах аутистов, людей с проблемами ментального и психического здоровья – через эти тексты легче показать, как они воспринимают мир.

- Чего было больше в этом спектакле: белого или черного?

- Поскольку это было настоящее искусство – не социальное, а просто искусство, то белого здесь было все-таки больше, чем черного. К тому же я пришел к мысли, что проект возможен лишь в том случае, если нам удастся найти нормальный театр – чтобы это событие не осталось на задворках, с наклейкой «социскусство». И мы нашли Центр драматургии и режиссуры на Беговой – и подписали контракт, согласно которому спектакль должен идти на его сцене раз в месяц в течение года. На премьере зал был набит битком, да и все последующие спектакли шли с аншлагом. Публика действительно хотела понять, что такое отдаленная близость, отчего далекое нас пугает. Отчего мне не нравится другой во мне и я – в другом, отчего один из героев говорит: «Я есть отражение страхов и внутренних переживаний нормальных людей». В спектакле участвовали и профессиональные актеры, и актеры с особенностями развития. В конце года мы получили приз «Московского комсомольца» и даже «Золотую маску» – в категории «лучший спектакль-эксперимент». Правда, церемония прошла в апреле, когда я уже был в Тель-Авиве.

- За прожитые в Израиле годы у меня сложилось впечатление, что местный Гете-институт до вашего в нем появления основывал свою политику на том, чтобы немецкая культура приезжала к нам – проводил фестивали немецкого кино, выставки немецких художников и так далее. Вы же предлагаете совсем иное –развивать местную культуру, прививать некие ценности местному социуму. Это некий новый подход к деятельности Гете-института?

- Для меня очень важен настоящий культурный обмен. Когда одна культура дает импульсы другой. Нельзя говорить о культурном обмене – и представлять только свою культуру, этот процесс должен быть интерактивным. Культура помогает людям общаться и узнавать о другом. Именно в этом заключается суть встречи двух культур – мы выражаем разные точки зрения, и культура служит общим пространством для обмена идеями. В любом случае, культура всегда развивается в определенном контексте, это многоплановое явление. Есть художественный аспект, и есть социальный аспект. Иногда они совпадают.

- Сколько лет существует Гете-институт?

- Гете-институт был учрежден в 1951 году, через несколько лет после окончания Второй мировой войны. Его целью было способствовать примирению между народами посредством культуры. Германия ведь воевала почти со всеми странами, и первые филиалы создавались в странах «бывшего врага» – Франции, Англии, Италии. Но не в России, увы, потому что шла холодная война. Гете-институт в Москве открылся только после того, как стена рухнула. Что касается Израиля, то наш филиал в Тель-Авиве был создан в 1978 году, сравнительно поздно – понятно, по каким причинам. Однако мы не имеем никакого отношения к дипломатическому представительству, и это позволяет нам по-настоящему креативно работать.

- А как случилось, что вы решили написать диссертацию по «Конармии» Бабеля?

- Этому предшествовала довольно забавная история – о том, как я вообще попал в Россию. Началась она в Англии, в Кембридже, куда я был принят на факультет средневековой и современной литературы. Я хотел заниматься испанской и французской литературой, но мне сказали, что, поскольку я не изучал французский язык в школе, то мне нужно выбрать другой язык. «Может, немецкий?» Я ответил, что немецкий, в общем-то, уже знаю. Тогда мне предложили на выбор японский или русский. Я выбрал русский. Сначала я его ненавидел. А в 1993 году мы, студенты, должны были ехать на практику в ту страну, чей язык изучали. Я отправился в Москву, попал в общежитие института Мориса Тореза, где жили иностранцы, которые общались между собой только по-английски – и понял, что так языка не выучу. Так что три недели спустя я поселился в одной русской семье, где говорили только по-русски. Отец семейства был библиоманом, он все время приносил домой новые книги – причем не только покупал их, но находил на улице или в подъезде и пригревал как брошенных собак в приюте. Расстаться с книгами для него было невозможным – тем сильнее я был тронут, когда он подарил мне на прощание раритетное издание рассказов Бабеля 1927 года. В одном из рассказов, «Линия и свет», говорилось об очках Керенского, которые он то и дело снимал, ибо туманные впечатления любил больше четких очертаний.

Возможно, именно с этого начался мой интерес к Исааку Бабелю. В любом случае, я рад, что выбрал именно его темой своей диссертации. Тексты его обладают невероятной силой, они полны красок и поэзии; стиль Бабеля психологичен и столь энергичен, что его почти можно потрогать руками. Но он был в совершенном разладе с собой. Еврей – и представитель новой системы, выносящей приговор штетлам; солдат революции – и интеллигент, интегрированный в среду военного казачества, антисемитской касты, славящейся своей легендарной ксенофобией. Его тянуло к разным полюсам – оттого его рассказчик не знает, как к этому относиться. Его книги говорят о поиске третьего пути в ситуации, из которой есть лишь два выхода. И я написал диссертацию о том третьем пути, о котором думал и мечтал Бабель. Он был вынужден жить в контексте, где было позволено только «за» и «против» – но хотел найти третий путь.

Я не понимал вначале, что именно этим заинтересовался. Но в процессе написания диссертации все больше осознавал, что меня волнует именно этот вопрос – вопрос, который возникает не только у Бабеля, но и в нашей жизни на каждом шагу. Люди говорят: ты или за, или против; ты или с нами, или против нас. Но на самом деле жизнь сложна, нельзя всегда сказать однозначно – «да» или «нет». Есть еще что-то третье, что вообще упускается из виду.

- А вы готовы предложить этот самый третий путь?

- Я думаю, что наша политическая система несовершенна. Что пришло время подумать о некоей альтернативе. Капитализм в том виде, в каком он существует сейчас, уже не может продолжаться бесконечно. Или возьмем хотя бы экологию. Экология постоянно ухудшается, и если ничего фундаментально не изменится, то через 30-40 лет температура Земли повысится до такой степени, что у нас возникнут очень серьезные проблемы. Ладно, мы в Германии просто замочим ноги, а островные государства попросту исчезнут. Поэтому я и предлагаю подумать о третьем пути.

- В таком случае, что вы предложите Израилю?

- Еще рано говорить об этом, но я рад, что у нас есть хотя бы программа на будущий год. Я хочу, чтобы эта программа побуждала людей задуматься о важных вещах. К примеру, у нас будет театральная постановка «Натана-Мудреца» Лессинга с еврейскими, мусульманскими и христианскими актерами. Еще мы хотим пригласить известного немецкого художника Йохена Герца, который занимается исследованием распада нарративов памяти – то есть тем, что сам он называет «отрицательно заряженным прошлым», «антипамятником». Среди его работ, в частности, «Монумент против фашизма» в Гамбурге – обелиск, ушедший под землю, невидимый мемориал «2146 камней – монумент против расизма» в Саарбрюккене, живой монумент во французском городке Бирона. Все они напоминают о трагической судьбе европейского еврейства – и все они стремятся к растворенности в физическом небытии. Потому что, по Герцу, настоящее место памяти – это не памятники, а люди. Если памятник просто так стоит и никто не обращает на него внимания – он мертв. Он живет только людьми. Мы хотим предложить Йохену Герцу сделать в тель-авивском публичном пространстве работу о Катастрофе. Мне кажется, что Йохен – единственный немецкий художник, который способен это сделать.

- Кто-то, уж не помню, заметил однажды, что память – это всего лишь коллекция. И любые предметы прошлого – сами по себе ничто, но как часть коллекции становятся хранилищем чего-то важного. Более того, научают людей гордиться своей жизнью.

- У Йохена Герца есть замечательная фраза (он вообще мастер метафор): «Прошлое – это мешок, который мы несем за спиной. Нужно перекинуть его вперед – и тогда случится будущее».

- В вашем собственном прошлом, кстати, было нечто, ставшее (как мне представляется) краеугольным камнем вашей нынешней идентичности. Ведь – процитирую Бадью – «любая мысль о бытии основывается на мотиве абсолютного начала»…

- Когда мне исполнилось 17 лет, я поступил в United World College – международную школу в Уэльсе, созданную Куртом Ханом, еврейским педагогом из Берлина. Он приехал в Англию в 1933 году, а после Второй мировой войны решил: чтобы Катастрофа не повторилась, надо работать с молодежью. Подростки, говорил Хан, обладают врожденным нравственным чувством и еще не испорчены обществом. Поэтому в них можно воспитать уважение к другому, сострадание, готовность к самоотречению. Он пригласил школьников из 80 разных стран, и мы два года после окончания 11 класса учились по его педагогической системе. Мне дико повезло: я увидел объявление о наборе в школу Хана, принял участие в конкурсе, победил и получил стипендию на обучение. Это была действительно школа с определенным мироощущением. Окончив ее, я понял, что полученные уроки помогли мне преодолеть наивный идеализм и развить в себе более реалистический идеализм. Но все-таки идеализм…

- А что там преподавали?

- Обыкновенные предметы, но два раза в неделю мы должны были заниматься общественными делами. Ходить по домам престарелых, помогать инвалидам и так далее – ведь человек может принять какие-то ценности, только пережив их. Ты общался с людьми 80 национальностей, дружил с ними, жил с ними, разделяя одну комнату. Хорошая школа – это не только то, что происходит на уроках; это то, что происходит между уроками и после уроков. Там поднимались вопросы о правильной жизни, об уважении, о поисках смысла – эти вопросы висели в воздухе. Там обсуждались наши юношеские поступки (дурацкие порой) – и сравнивались с тем, чего мы хотим добиться. Как я уже говорил, я идеалист – эта школа очень сильно на меня подействовала. И сейчас речь идет о том, как воплотить эти идеалы.

- И как, по-вашему? Посредством тихих – или громких – революций?

- Революция никуда не ведет. Со временем я это понял. И еще я понял, что каждый должен заниматься своим делом. Профессионально. И своими поступками влиять на других.