Чисто испанское бельканто

Квинтэссенция новой постановки «Лючии ди Ламмермур» в Израильской опере – ария «Il dolce suono», в особенности исключительно трактованная каденция: дуэт с флейтой-призраком на высоких нотах (куда там диве Плавалагуне!). Granadina Мария Хосе Морено, выпестованная барселонским Gran Teatre del Liceu, расставалась с меркнущим разумом на редкость естественно – в ее движениях, как и в пении, ощущалась некая поэтическая магия. Она беспечно справлялась с руладами и фиоритурами, бережно выпевала верхние ноты, искусно филировала звук, не замечая тесситурных трудностей. Никакого надрыва – наивное изящество, а не исступление; переливы эха в кристальной, ускользающе красивой каденции; исключительно теплый и проникновенный тембр в кабалетте «Spargi d'amaro pianto»; неземные звуки, выпархивающие из глубин угасающего сознания. Живое, не отрешенное бельканто, символ ламмермурской невесты.

На вчерашней премьере наблюдалась поразительная динамика – стартовав с нуля, градус эмоциональности музыкального действа неуклонно повышался. Если до антракта зал тихо подремывал (за исключением восхитительного соло арфы во второй сцене и секстета в сцене брачного контракта), а анемичные солисты как бы распевались – грешным делом, я уже подумывала, не назвать ли рецензию «Брак по расчету», попутно размышляя над тем, насколько хороша испанка Мария Хосе Морено в светлом шотландском парике, – то после началось невероятное. Встрепенулся сценограф, блеснул мыслью режиссер, солисты наконец распелись вовсю, оркестр, до того ведущий свою партию опасливо-деликатно и отнюдь не добавлявший жизненных соков диетичному поведению певцов, вдруг засветился изнутри, исполнившись доницеттиевской грациозности и подмешав в кровавое зелье психологизма. Тут-то душещипательная история о соперничестве двух кланов и насильственной выдаче братом сестры замуж за нелюбимого обрела, наконец, драматическую глубину, от которой дирижер поначалу отмахнулся.

Справедливости ради замечу, что превосходный итальянский бас Дарио Руссо в партии Раймондо, наставника Лючии, был хорош на протяжении всего действа – вплоть до той самой минуты, когда недрогнувшим голосом сообщил о кончине ламмермурской девы. Сопрано lírica ligera Мария Хосе Морено, изначально точная и стильная в воссоздании хрупкой ткани бельканто, лишь к «Il dolce suono» (см. выше) обрела ту искомую легкость и лиричность, ту утонченность фразировки, коей отличаются истинно великие мастерицы messa di voce. К тому же она поразительно похорошела, помолодела и обзавелась актерской харизмой – вот что безумие делает с людьми. (Я же отчего-то опять залюбовалась ее светлым париком, но отождествила оный не с душой, а с именем Люси, как звали в оригинале героиню Вальтера Скотта, сочинившего роман-первоисточник; «…он остановился и стал слушать серебряный голосок Люси, исполнявшей под аккомпанемент лютни неизвестный ему романс, написанный на старинный народный мотив»). Да и изображающий героя-любовника тенор Алексей Долгов, российский наследник школы бельканто с гибкой вокальной пластикой, при первом появлении звучал абсолютно di grazia, однако в кладбищенском монологе вдруг оказался певцом с богатейшим тембром: голос его приосанился, возмужал и смодулировал не просто в spinto, но чуть ли не в di forza. 

Постановка названа новой не случайно, ибо по сравнению с прошлой, 2012 года, в ней многое изменилось. Разве что режиссер, аскетичный испанец Эмилио Сахи, не изменил своей позиции – не мешать певцам. Правда, дважды ему вкупе с художником по свету Эдуардо Браво удалось помешать зрителям, ослепив их бьющим в глаза светом – в первый раз «рассвело» в спальне Лючии, во второй белое сияние свидетельствовало уже о небесном, о душе, отлетевшей в мир иной. Условно-исторический антураж, предложенный сценографом-итальянцем Энрике Бордолини, по-прежнему выдержан в наивном минималистском стиле (порой излишне строгом – несчастного Эдгардо отчего-то лишили могил), однако в «Брачном контракте» сцена вдруг оживает и даже становится избыточно-красивой: красные декорации аки предвестники сюжетной кровавости, золотые ленты, струящиеся с колосников, и прочее в том же духе. А потом и вовсе начинаются художества – заглавная героиня вычерчивает мелком некие письмена на стенах, в руках ее откуда ни возьмись появляется тряпичная кукла – весьма концептуальная, надо признать, etc.

От спектакля образца 2012 года нынешнему достались по наследству белая кровать, которую таскают на тросах вверх-вниз, красная ткань на полу, которая волшебным образом сжимается, а затем и вовсе улетучивается, и красивый, убранный цветами гроб, в котором выносят Лючию. А вот прозрачный серебристо-серый занавес с игрой теней, пришедшийся нам по вкусу в прошлый раз, исчез бесследно. Зато художнику по костюмам, чилийскому дизайнеру Имме Моллеру пришлось потрудиться – пусть традиционные кровавые пятна на подвенечном платье Лючии присутствовали в нужных местах, однако мужской хор, по режиссерскому велению, был облачен в военную форму и изображал служивых Австро-Венгерской империи: Сахи решил перенести действие в Belle Èpoque, справедливо полагая, что вряд ли современный зритель идентифицирует наряды жителей кальвинистской Шотландии. Порой персонажи неожиданно превращались в готов с черными провалами глазниц – либо прикрывались черными круглыми очками, черными же париками и кожанками. Дамы же щеголяют у Моллера в карикатурных юбках с турнюром, коим мир обзавелся к концу 19 века – говорят, с легкой руки Стефана Малларме.

Решительно, эта Лючия стоит мессы. Присоединяйтесь к овациям – спектакль идет до 3 февраля.

Фото: Йоси Цвекер