home
Что посмотреть

«Паразиты» Пон Чжун Хо

Нечто столь же прекрасное, что и «Магазинные воришки», только с бо́льшим драйвом. Начинаешь совершенно иначе воспринимать философию бытия (не азиаты мы...) и улавливать запах бедности. «Паразиты» – первый южнокорейский фильм, удостоенный «Золотой пальмовой ветви» Каннского фестиваля. Снял шедевр Пон Чжун Хо, в привычном для себя мультижанре, а именно в жанре «пончжунхо». Как всегда, цепляет.

«Синонимы» Надава Лапида

По словам режиссера, почти всё, что происходит в фильме с Йоавом, в том или ином виде случилось с ним самим, когда он после армии приехал в Париж. У Йоава (чей тезка, библейский Йоав был главнокомандующим царя Давида, взявшим Иерусалим) – посттравма и иллюзии, замешанные на мифе о герое Гекторе, защитнике Трои. Видно, таковым он себя и воображает, когда устраивается работать охранником в израильское посольство и когда учит французский в OFII. Но ведь научиться говорить на языке великих философов еще не значит расстаться с собственной идентичностью и стать французом. Сначала надо взять другую крепость – самого себя.

«Frantz» Франсуа Озона

В этой картине сходятся черное и белое (хотя невзначай, того и гляди, вдруг проглянет цветное исподнее), витальное и мортальное, французское и немецкое. Персонажи переходят с одного языка на другой и обратно, зрят природу в цвете от избытка чувств, мерещат невесть откуда воскресших юношей, играющих на скрипке, и вообще чувствуют себя неуютно на этом черно-белом свете. Французы ненавидят немцев, а немцы французов, ибо действие происходит аккурат после Первой мировой. Разрушенный войной комфортный мир сместил систему тоник и доминант, и Франсуа Озон поочередно запускает в наши (д)уши распеваемую народным хором «Марсельезу» и исполняемую оркестром Парижской оперы «Шехерезаду» Римского-Корсакова. На территории мучительного диссонанса, сдобренного не находящим разрешения тристан-аккордом, и обретаются герои фильма. Оттого распутать немецко-французскую головоломку зрителю удается далеко не сразу. 

«Патерсон» Джима Джармуша

В этом фильме всё двоится: стихотворец Патерсон и городишко Патерсон, bus driver и Адам Драйвер, волоокая иранка Лаура и одноименная муза Петрарки, японец Ясудзиро Одзу и японец Масатоси Нагасэ, черно-белые интерьеры и черно-белые капкейки, близнецы и поэты. Да, здесь все немножко поэты, и в этом как раз нет ничего странного. Потому что Джармуш и сам поэт, и фильмы свои он складывает как стихи. Звуковые картины, настоянные на медитации, на многочисленных повторах, на вроде бы рутине, а в действительности – на нарочитой простоте мироздания. Ибо любой поэт, даже если он не поэт, может начать всё с чистого листа.

«Ужасных родителей» Жана Кокто

Необычный для нашего пейзажа режиссер Гади Ролл поставил в Беэр-Шевском театре спектакль о французах, которые говорят быстро, а живут смутно. Проблемы – вечные, старые, как мир: муж охладел к жене, давно и безвозвратно, а она не намерена делить сына с какой-то женщиной, и оттого кончает с собой. Жан Кокто, драматург, поэт, эстет, экспериментатор, был знаком с похожей ситуацией: мать его возлюбленного Жана Маре была столь же эгоистичной.
Сценограф Кинерет Киш нашла правильный и стильный образ спектакля – что-то среднее между офисом, складом, гостиницей, вокзалом; место нигде. Амир Криеф и Шири Голан, уникальный актерский дуэт, уже много раз создававший настроение причастности и глубины в разном материале, достойно отыгрывает смятенный трагифарс. Жан Кокто – в Беэр-Шеве.

Новые сказки для взрослых

Хоть и пичкали нас в детстве недетскими и отнюдь не невинными сказками Шарля Перро и братьев Гримм, знать не знали и ведать не ведали мы, кто все это сотворил. А началось все со «Сказки сказок» - пентамерона неаполитанского поэта, писателя, солдата и госчиновника Джамбаттисты Базиле. Именно в этом сборнике впервые появились прототипы будущих хрестоматийных сказочных героев, и именно по этим сюжетам-самородкам снял свои «Страшные сказки» итальянский режиссер Маттео Гарроне. Правда, под сюжетной подкладкой ощутимо просматриваются Юнг с Грофом и Фрезером, зато цепляет. Из актеров, коих Гарроне удалось подбить на эту авантюру, отметим Сальму Хайек в роли бездетной королевы и Венсана Касселя в роли короля, влюбившегося в голос старушки-затворницы. Из страннейших типов, чьи портреты украсили бы любую галерею гротеска, - короля-самодура (Тоби Джонс), который вырастил блоху до размеров кабана под кроватью в собственной спальне. Отметим также невероятно красивые с пластической точки зрения кадры: оператором выступил поляк Питер Сушицки, явно черпавший вдохновение в иллюстрациях старинных сказок Эдмунда Дюлака и Гюстава Доре.
Что послушать

Kutiman Mix the City

Kutiman Mix the City – обалденный интерактивный проект, выросший из звуков города-без-перерыва. Основан он на понимании того, что у каждого города есть свой собственный звук. Израильский музыкант планетарного масштаба Офир Кутель, выступающий под псевдонимом Kutiman, король ютьюбовой толпы, предоставляет всем шанс создать собственный ремикс из звуков Тель-Авива – на вашей собственной клавиатуре. Смикшировать вибрации города-без-перерыва на интерактивной видеоплатформе можно простым нажатием пальца (главное, конечно, попасть в такт). Приступайте.

Видеоархив событий конкурса Рубинштейна

Все события XIV Международного конкурса пианистов имени Артура Рубинштейна - в нашем видеоархиве! Запись выступлений участников в реситалях, запись выступлений финалистов с камерными составами и с двумя оркестрами - здесь.

Альбом песен Ханоха Левина

Люди на редкость талантливые и среди коллег по шоу-бизнесу явно выделяющиеся - Шломи Шабан и Каролина - объединились в тандем. И записали альбом песен на стихи Ханоха Левина «На побегушках у жизни». Любопытно, что язвительные левиновские тексты вдруг зазвучали нежно и трогательно. Грустинка с прищуром, впрочем, сохранилась.
Что почитать

«Год, прожитый по‑библейски» Эя Джея Джейкобса

...где автор на один год изменил свою жизнь: прожил его согласно всем законам Книги книг.

«Подозрительные пассажиры твоих ночных поездов» Ёко Тавада

Жизнь – это долгое путешествие в вагоне на нижней полке.

Скрюченному человеку трудно держать равновесие. Но это тебя уже не беспокоит. Нельзя сказать, что тебе не нравится застывать в какой-нибудь позе. Но то, что происходит потом… Вот Кузнец выковал твою позу. Теперь ты должна сохранять равновесие в этом неустойчивом положении, а он всматривается в тебя, словно посетитель музея в греческую скульптуру. Потом он начинает исправлять положение твоих ног. Это похоже на внезапный пинок. Он пристает со своими замечаниями, а твое тело уже привыкло к своему прежнему положению. Есть такие части тела, которые вскипают от возмущения, если к ним грубо прикоснуться.

«Комедию д'искусства» Кристофера Мура

На сей раз муза-матерщинница Кристофера Мура подсела на импрессионистскую тему. В июле 1890 года Винсент Ван Гог отправился в кукурузное поле и выстрелил себе в сердце. Вот тебе и joie de vivre. А все потому, что незадолго до этого стал до жути бояться одного из оттенков синего. Дабы установить причины сказанного, пекарь-художник Люсьен Леззард и бонвиван Тулуз-Лотрек совершают одиссею по богемному миру Парижа на излете XIX столетия.
В романе «Sacré Bleu. Комедия д'искусства» привычное шутовство автора вкупе с псевдодокументальностью изящно растворяется в Священной Сини, подгоняемое собственным муровским напутствием: «Я знаю, что вы сейчас думаете: «Ну, спасибо тебе огромное, Крис, теперь ты всем испортил еще и живопись».

«Пфитц» Эндрю Крами

Шотландец Эндрю Крами начертал на бумаге план столицы воображариума, величайшего града просвещения, лихо доказав, что написанное существует даже при отсутствии реального автора. Ибо «язык есть изощреннейшая из иллюзий, разговор - самая обманчивая форма поведения… а сами мы - измышления, мимолетная мысль в некоем мозгу, жест, вряд ли достойный толкования». Получилась сюрреалистическая притча-лабиринт о несуществующих городах - точнее, существующих лишь на бумаге; об их несуществующих жителях с несуществующими мыслями; о несуществующем безумном писателе с псевдобиографией и его существующих романах; о несуществующих графах, слугах и видимости общения; о великом князе, всё это придумавшем (его, естественно, тоже не существует). Рекомендуется любителям медитативного погружения в небыть.

«Тинтина и тайну литературы» Тома Маккарти

Что такое литературный вымысел и как функционирует сегодня искусство, окруженное прочной медийной сетью? Сей непростой предмет исследует эссе британского писателя-интеллектуала о неунывающем репортере с хохолком. Появился он, если помните, аж в 1929-м - стараниями бельгийского художника Эрже. Неповторимый флёр достоверности вокруг вымысла сделал цикл комиксов «Приключения Тинтина» культовым, а его герой получил прописку в новейшей истории. Так, значит, это литература? Вроде бы да, но ничего нельзя знать доподлинно.

«Неполную, но окончательную историю...» Стивена Фрая

«Неполная, но окончательная история классической музыки» записного британского комика - чтиво, побуждающее мгновенно испустить ноту: совершенную или несовершенную, голосом или на клавишах/струнах - не суть. А затем удариться в запой - книжный запой, вестимо, и испить эту чашу до дна. Перейти вместе с автором от нотного стана к женскому, познать, отчего «Мрачный Соломон сиротливо растит флоксы», а правая рука Рахманинова напоминает динозавра, и прочая. Всё это крайне занятно, так что... почему бы и нет?
Что попробовать

Тайские роти

Истинно райское лакомство - тайские блинчики из слоеного теста с начинкой из банана. Обжаривается блинчик с обеих сторон до золотистости и помещается в теплые кокосовые сливки или в заварной крем (можно использовать крем из сгущенного молока). Подается с пылу, с жару, украшенный сверху ледяным кокосовым сорбе - да подается не абы где, а в сиамском ресторане «Тигровая лилия» (Tiger Lilly) в тель-авивской Сароне.

Шомлойскую галушку

Легендарная шомлойская галушка (somlói galuska) - винтажный ромовый десерт, придуманный, по легенде, простым официантом. Отведать ее можно практически в любом ресторане Будапешта - если повезет. Вопреки обманчиво простому названию, сей кондитерский изыск являет собой нечто крайне сложносочиненное: бисквит темный, бисквит светлый, сливки взбитые, цедра лимонная, цедра апельсиновая, крем заварной (патисьер с ванилью, ммм), шоколад, ягоды, орехи, ром... Что ни слой - то скрытый смысл. Прощай, талия.

Бисквитную пасту Lotus с карамелью

Классическое бельгийское лакомство из невероятного печенья - эталона всех печений в мире. Деликатес со вкусом карамели нужно есть медленно, миниатюрной ложечкой - ибо паста так и тает во рту. Остановиться попросту невозможно. Невзирая на калории.

Шоколад с васаби

Изысканный тандем - горький шоколад и зеленая японская приправа - кому-то может показаться сочетанием несочетаемого. Однако распробовавшие это лакомство считают иначе. Вердикт: правильный десерт для тех, кто любит погорячее. А также для тех, кто недавно перечитывал книгу Джоанн Харрис и пересматривал фильм Жерара Кравчика.

Торт «Саркози»

Как и Париж, десерт имени французского экс-президента явно стоит мессы. Оттого и подают его в ресторане Messa на богемной тель-авивской улице ха-Арбаа. Горько-шоколадное безумие (шоколад, заметим, нескольких сортов - и все отменные) заставляет поверить в то, что Саркози вернется. Не иначе.

Ночь в Лиссабоне

11.02.2016Элина Гончарская

И тут из-за угла выглянул и подмигнул Иисус.

Поначалу я грешным делом решила, что мне померещилось.

Мимо шла ватага расхристанных подростков, которым не мешало привести себя в божеский вид. По-моему, они что-то говорили о Jesus'е. А ветер всё дул – с таким остервенением, что ничего не оставалось, как проследовать за угол. Туда, откуда – ну, вы помните.

И, кто бы мог подумать, там оказалась церковь. Даже вроде как главная. Лиссабон ведь, как ни крути, прозван «городом Бога». И в ней, церкви, как раз затевалась воскресная месса.

Иисус или Эммануил – вот в чем вопрос.

Ну, это для нас. А для португальцев не вопрос. Для них Жезуш – он и есть Жезуш.

Ввечеру в церкви было тепло. Красиво. Там молились и пели. Почти как во время той заутрени 1755 года, в День всех святых. Когда это случилось. Лиссабонское землетрясение, прозванное божественной трагедией: верующих, молящихся в многочисленных городских храмах, придавила их собственная вера.

Лиссабонское землетрясение так потрясло молодого Канта, что он перелопатил концепцию божественного вмешательства и даже сочинил некую сейсмологическую теорию – в пику тогдашнему португальскому премьеру маркизу де Помбалу. Потрясенная Европа эпохи Просвещения, в свою очередь, рассталась с теизмом – на раз-два, как с девственностью. Ведь, философствовали философы, коли бедствие подобного масштаба обрушилось на столицу самой религиозной страны, на «город Бога», беззаветно преданный католицизму, да еще в День всех святых, впору усомниться в концепции теодицеи. К слову, разбитой в пух и прах тем же Кантом.

Бог – ноумен.

Некогда благословенную absque omni exceptione столицу Португалии основал Одиссей собственной персоной, причем как-то походя, точнее, проплывая из Трои на Итаку. И назвал ее Olissipo, как полагается уважающему себя Улиссу. То ли правда, то ли миф. Как с Апеллесом: все знают, что он был, но никто не видел его картин. Басню про Апеллеса-художника и критика-сапожника вспоминает как бы между делом в «Истории осады Лиссабона» Жозе Сарамаго. Там корректор с правильным именем Раймундо вставляет куда не след лишнее «не» и тем самым отменяет завоевание мавританского Лиссабона крестоносцами. То бишь меняет ход истории, замечая абсолютно справедливо: всё, что не жизнь, то литература. История тоже.

Сеньора Мария-Сара, вам надобно лучше присматривать за корректорами.

Жозе Сарамаго, экзегет библейских и прочих текстов, родился в португальском поселке Азиньяга, но уже с двух лет стал лиссабонцем. А 67 лет спустя в «Евангелии от Иисуса» выпорол Новый Завет и его главных героев – распял 33-летнего Иосифа, отказал деве в девственности, проследил за тем, как Яхве саморазвился в христианского бога, замучил Иисуса фрейдистскими комплексами, а главное, сделал его просто человеком. И заявил вполне в духе Канта, что не может представить себе ни бога, ни его отсутствия.

Вот уж четыре тысячи четыре года, как я стал Богом иудеев, говорит Бог в диалоге с Иисусом, сварливого, вздорного и требовательного народца, но в целом мы ладили. Теперь они принимают меня всерьез и, вероятно, будут принимать в обозримом будущем. То есть я по-прежнему буду Богом крошечной популяции, которая занимает минутную часть этого мира. Так скажи, сын мой, неужто я должен быть удовлетворен этой удручающей ситуацией?

Притоманный лиссабонец (там родился и умер там же) Фернанду Пессоа – поэт милостью Божьей. С него, по сути, началась португальская поэзия как поэзия; с той самой минуты, когда он написал – высечь водной плетью плоть моего любопытства. Сарамаго посвятил ему книгу «Год смерти Рикарду Рейша». Так звался один из гетеронимов Пессоа, коих была целая вереница – с отличной от его собственной внешностью, с собственной биографией, собственным стилем письма и собственной философией. Причем лишь некоторых из них можно считать alter ego Пессоа, ибо иные были довольно сварливы и частенько ссорились между собой.

Действие книги происходит в Лиссабоне; Рикарду Рейш – португальский Гораций, эпикуреец и стоик, полагающий христианство наибольшим из зол. «Наивный язычник декадентства», называл его Пессоа, сам всю жизнь верный герметическому мистицизму и герметической философии как высшей форме познания. Был он, между тем, по отцовской линии потомком маррана, сожженного на костре инквизицией за то, что продолжал исповедовать иудаизм. По линии материнской предками поэта были сплошь идальго. Не исключено, именно по этой причине он был не идентичен сам себе.

Его города касается река Тежу, косой дождь с дробными, как я-не-я, каплями, и чья-то душа из «Книги неуспокоенности», где он воспевает свой cidade – реку, небо с пятого этажа на улице Байша, площадь Грасы в лунном свете, улицу Сан-Педру-де-Алкантара. А самого поэта касаются не ведающие о том, что творят, туристы – бронзовый Пессоа сидит за одним из столиков кафе A Brasileira на площади Шиаду. Завидев забавного железного дядьку, туристы делают selfie с ним в обнимку, а кто и усевшись к нему на колено – одно, ибо сидит Пессоа, закинув ногу на ногу.

В «Общей программе португальского неоязычества» 1917 года выпуска троица гетеронимов Пессоа сбили с толку всех и вся, написав: «…его стихи отражают непосредственное восприятие, которое противопоставляет его душу нашим неестественным понятиям. Оно входит в наш в дом и показывает нам, что стол из дерева – это дерево, дерево, дерево, что стол – это необходимая галлюцинация нашей воли, изготовляющей столы. Мы были бы счастливы, если бы в какой-то момент своей жизни смогли увидеть стол как дерево, почувствовать стол как дерево – видеть дерево стола, не видя стола. Затем вернулись бы к знанию, что это стол, но всю оставшуюся жизнь не забывали бы, что он – дерево. И любили бы стол, еще лучше – стол как стол».

Часа церковной службы как раз хватило, чтобы открылось заведение, куда я так рвалась (хочется думать, волею небес) – с декадентским фаду. Столы здесь были не столы как столы, а искусственно-ресторанные, хуже того, со скатертью. Зато фаду было натуральным – не тем натуральным, что не отличить от искусственного, а взаправду натуральным. Чем будем заедать фаду, спросил официант. Рыбой, сказала я. И опять подумала про Жозе Сарамаго. И про то, что все-таки надо звать его Сарамагу.

Говорят, что, перекрестив жабу, святой Антоний превратил ее в каплуна, а потом каплуна – в рыбу. Пойдем ужинать, сказала Мария-Сара, и Раймундо Силва спросил: а что у нас на ужин, и она ответила: то ли рыба, то ли каплун, но если чудеса тоже имеют обратную силу, не удивляйся, если из кастрюли выскочит к нам жаба.

Португалия обладает абсолютно понятной для носителей любого языка гастрономической культурой. Разве что сардины мне как-то не пришлись – при всем уважении к Антонию Падуанскому. Абсолютно понятна для носителей любого языка и культура фаду – поскольку это нечто вроде сублимации. Шёнберг как-то заметил, что «существует немного людей, способных понимать музыку в терминах самой музыки». То есть понимать то, что она, музыка, говорит сама по себе. Потому что музыка – это ангелы, танцующие на булавочной головке. Слово поющееся тонет и умирает в музыке, растворяется в ней без остатка. Так и в фаду – смысл слов неважен, поскольку ты можешь его расслышать в звуках. Фатум, меланхолию, метафору утраченного времени.

В лиссабонском Club de Fado рвут душу обоеполые фадишты от мала до велика – именно в такой последовательности. Она (девушка), он (юноша), она (дама), он (кавалер), она (красотка преклонных лет), он (убеленный сединами), в общем, от рассвета до расцвета и заката – чем старше, тем получше качеством, как выдержанный портвейн. Роскошные дядьки подыгрывают певцам на португальской гитаре – лиссабонской или коимбрской, а то и на обеих сразу; и тут уж начинается saudade. Томление разных оттенков берет за душу и уже не отпускает.

Афины сотворили скульптуру, Рим измыслил право, Париж изобрел революцию, Германия открыла мистицизм, а Лиссабон создал фаду, – писал Эса ди Кейруш.

Club de Fado находится в Алфаме, добираться туда нужно по крутому склону холма, но оно того стоит. Опять же – в двух шагах та самая церковь. Ну да, кафедральный собор. Построенный на месте старой мавританской мечети. Которую, в свою очередь, построили на месте римского храма. Вестготы превратили храм в христианскую церковь, арабы-завоеватели его разрушили в угоду мусульманской молельне, а когда христиане снова вступили в город, всё вернулось на круги своя. Укатали сивку крутые горки, католичество придавило ислам.

В Алфаме – залежи плитки азулежуш, сине-белых изразцов a la гжель вкупе с дельфтским фарфором. Плиткой украшены стены обветшалых, траченных каменной молью домов – так выглядит фаду, если бы жанр этот относился к архитектуре. Застывшая музыка зданий, охваченных душевным декадансом, исхлестанных и распятых – лучший способ стряхнуть наваждение ночи.

Опыт накапливается в загадочной среде (mediis rebus), в которой ничто ни к чему не обязывает и ничто не завершается.

В загадочной среде музея Галуста Гюльбенкяна можно блуждать сколь угодно – и не обнаружить стрекозу Рене Лалика, которой надлежало некогда осесть на пышной дамской груди; art nouveau мелкой формы от большого художника. Женщина-стрекоза отчего-то напоминает балерину, выполняющую апломб; крылья при этом как бы и не нужны – ведь они всяко держатся за воздух. Как держится за море четвертая сторона площади Коммерции – оттого и продуваема семьюдесятью семью ветрами.

У Гюльбенкяна лучшая коллекция искусства в Португалии, скупленная частью за бесценок на сталинской распродаже Эрмитажа. Музей – скромно сказано; это целый парк с комплексом зданий на проспекте имени себя. По парку ковыляют утки с выводком утят, и есть в этом что-то неизбывно милое. Внутри же всё серьезно – если говорить о главном здании (и несерьезно – если говорить о павильоне contemporary). Артефакты эпохи Птолемеев и Нового царства, персидские ковры, глазурь на молитвенных нишах из иранских мечетей, переплеты Корана, нефритовый сосуд Улугбека, европейские экземпляры Библии, гобелены, мебель Людовика XIV, Рембрандт и Рубенс из Эрмитажа, обнаженная Диана Гудона, ренуаровский портрет жены Клода Моне на диване.

В закатном романе Ремарка «Ночь в Лиссабоне» человек с паспортом на имя Шварца часто сидел перед картинами Моне. После аншлюса он потерял все свое состояние – большое собрание полотен импрессионистов. Но он не жалел об этом, поскольку пока картинами можно любоваться в музеях, ему принадлежат все полотна в публичных собраниях, и ему не надо о них заботиться.

Имена известных фадишт – Мария де Жезуш, Антонио де Жезуш, Моника де Жезуш etc. В честь португальского Иисуса, значит. У традиционного лиссабонского фаду тринадцать разных названий, варьирующихся от правильного до классического (варианты: строгое, первоначальное, оригинальное, чистое, истинное и далее в том же духе). Поначалу фадишты пели на тоурадах – португальской корриде и на cegajas – шествиях слепых & псевдослепых во время религиозных празднеств. Особые удальцы сочиняют фаду на стихи Фернанду Пессоа.

В тавернах здесь, в Алфаме, никто не мог подумать, что ждет такая слава ту песню переулков. Фернанду Фаринья, «Лиссабонская песня».

Лиссабонский монах-бенедиктинец Эрману да Камара заглянул за рамки таверны – было то в середине ХХ века, а может, чуть позже – и придумал религиозное фаду. Его опусы на евангельские сюжеты сентиментальны, набожны и всячески приветствуют мир на Земле; сам он, кстати, считает себя апостолом и мечтает создать «цивилизацию любви».

Расхожие выражения. Они же ходячие, они же крылатые. Так ходячие или крылатые? Если крылатые, то уж точно не лежачие. Жаль: лежачего не бьют. А так вполне стоит отдубасить, за пачкотню и каракули.

Стравинский сказал как-то про Веберна, что тот был слишком самобытен – то есть слишком явно самим собой. «Ужасающие выдумки, приписываемые теперь его имени, не могут ни ослабить его мощь, ни уменьшить его совершенство. Он как вечное явление Христа апостолам в день троицы для всех, кто верит в музыку».

Фаду окрашено в четыре цвета: белый, красный, черный, зеленый. Красное и белое – это мужское и женское, страсть и невинность. Ах белая роза, эмблема чего-то-там, цветок зла и декаданса; ах эти зеленые глаза, ах это зеленое море (и не синее вовсе) уныния. С инфернальным душком – слегка. Saudade, черная романтика. Либидо и мортидо в одном аккорде.

Лиссабон – самый частый астионим, который можно услышать в фаду. Его возлюбленная – река Тежу, зеркало Лиссабона, города на семи холмах. Так поют фадишты, чью фантазию способно стреножить разве что обидное прозвище столичных жителей: alfacinhas, «салатники». Дескать, Лиссабон – город салата-латука, по-местному alface. Вроде как по аналогии с Большим яблоком, которое – я в этом уверена – зеленого цвета, как у Магритта. В Большом яблоке не жил, но бывал американский магриттов подражатель Нейт Дюваль. У которого Сын человеческий искушаем не яблоком, а как раз латуком.

Alfacinhas говорят на прекрасном языке, жужжащем, шепчущем, журчащем. Здесь по определению не может быть Хуанов – сплошные Жуаны, даже если и не доны. И река здесь течет Тежу, а не какая-то там Тахо. И рекой течет жинжинья – вишневая наливка, употреблять которую нужно непременно из шоколадных стаканчиков.

Река Тежу впадает в Атлантический океан. Правда, уже не в Лиссабоне, а на лиссабонской ривьере – между Кашкайшем и Оэйрашем, где-то возле Эшторила. Проедешь чуть дальше, к мысу Рока – окажешься на окраине Европы, на самом краю Старого света. А там уж рукой подать до Америки и до Большого яблока.

Ночной Лиссабон зачерняет пробел между сакральным и профанным. Наслушавшись фаду, пройдите мимо Кафедрального собора – он весь ушел в небо, отвыкший за пару сумеречных часов от привычки покусывать его зубками своих башен. Собор звучит многоголосием – готика, маньеризм, барокко, неомануэлино, во имя Отца, Жезуша и Святого Духа.

Воткнуть лиссабонскую луну в петлицу. Признаться urbi et orbi – нет, прежде всего urbi – что он прекрасен; что он, пожалуй, единственный из городов, который так и не обнажил перед вами свое бутафорское нутро; что вместо бытовой реальности вы вдруг очутились в пространстве надбытового. Идите дальше, на open-air, там забронзовевший Пессоа читает вслух свою «Книгу неуспокоенности», а ночные улицы полны отсутствием дневного шума, что также ни о чем не говорит. И сумерки всегда обнаруживают очевидность преждевременности, как бы ни хороша была ночь, незапятнанная еще долгом и миром.


  КОЛЛЕГИ  РЕКОМЕНДУЮТ
  КОЛЛЕКЦИОНЕРАМ
Элишева Несис.
«Стервозное танго»
ГЛАВНАЯ   О ПРОЕКТЕ   УСТАВ   ПРАВОВАЯ ИНФОРМАЦИЯ   РЕКЛАМА   СВЯЗАТЬСЯ С НАМИ  
® Culbyt.com
© L.G. Art Video 2013-2024
Все права защищены.
Любое использование материалов допускается только с письменного разрешения редакции.
programming by Robertson