Илана Гур: «Всё должно быть так, как я хочу»

В доме-музее Иланы Гур в старом Яффо, отмечающем 20 лет со дня основания, всякий раз обнаруживается невиданная прежде россыпь занимательных вещей. Мифологическое время легко перетекает здесь в мифологическое пространство, интригуя посетителей «дверьми в никуда» и слухами о причудах его владелицы.

Харизматичный эпицентр музея – сама Илана Гур, очень необычная, очень эксцентричная и невероятно милая дама в круглых очках с темными стеклами. Из узкого круга женщин, отважившихся приложить руку к металлу (за что ее и прозвали «железной бабочкой»). Скульптуры ее – от миниатюрных статуэток до моделей весомых достоинств – затейливы и брутальны (особенно чернушно-сказочные бронзовые птицы). Как и положено богатым и знаменитым, она уважает всякого рода девиации и переполохи в искусстве. Однако не прогибается под моду и ничего не списывает в утиль: ни старорежимные самовары и примусы, ни винтажные штуковины со всех концов света. Складывать все это воедино Илане удается так ловко, что музейная коллекция вовсе не выглядит эклектичной – несмотря на близкое соседство раритетов из стран Магриба, христианских реликвий, произведенной ею лично гибридной мебели и авангардных изысков молодых израильских художников.

Чтобы поддаться очарованию ее работ, кому-то потребуется несколько попыток. Иные воспринимают их с первого раза, умудряясь разглядеть за нарочитой грубостью металла хрупкую, беззащитную мягкость плавящейся души.

- Илана, этот дом – ваше альтер эго?

- Нет, мое эго существует вне всякой связи с этим домом. Я – художник, скульптор, дизайнер, я делаю мебель и украшения, я – коллекционер, и у меня есть дом в Нью-Йорке, в котором я живу с 1957 года. Правда, теперь я большую часть времени провожу в Израиле. Что же касается музея, то все началось с идеи купить небольшой дом в Яффо. Я родилась в Тверии, городе, где жили вместе евреи и арабы, и хотела поселиться в городе, где живут евреи и арабы. Тедди Колек, тогдашний мэр Иерусалима, пригласил меня в столицу, но для меня Иерусалим – все равно что музей: в него можно войти, побродить и вернуться обратно. Поэтому я купила дом в Яффо и раз в год приезжала сюда с детьми. Я бы даже сказала, что купила не столько дом, сколько красоту – этот дивный вид на море. Ведь сколько бы художник ни старался, он не может конкурировать с природой… В те годы была у меня в Яффо галерея «Horace Richter», названная именем человека, который арендовал этот дом и этот дивный вид, и он уговорил меня купить его. Уже тогда в дом приходили люди, приводили своих гостей из-за границы, но поскольку я бывала здесь наездами, то чаще всего отказывалась от визитов. Когда тебя нет в доме, он умирает. Тем более дом у моря.

- Как же дом стал музеем?

- Однажды Хорас Рихтер предложил выставить здесь произведения израильских художников, которые я покупала, и мои собственные работы. Но музей открылся только четыре года спустя, когда началась интифада. Здесь работали арабы – потому что они понимают, как работать с камнем. Евреи камень не любят и не понимают его особенностей. А арабы выросли с камнями.

- Вот уж действительно…

- Это ты зря, в меня они ни разу не бросили камня. Я очень дружна с арабами из галереи Ум-Эль-Фахм, езжу туда на открытие выставок. Часто езжу в Бейт-Лехем, покупаю у них разные поделки. Я никого и ничего не боюсь. Все мы – люди, один процент душевнобольных не говорит обо всем народе. Меня растила арабская няня, и сейчас у меня убирает арабка – я очень ее люблю, несмотря на то, что она убирать толком не умеет. Так вот, открывая музей, я долго думала, как его назвать. «Дом Иланы Гур»? Типа «Дома Елены Рубинштейн»? О, нет. И решила: назову музеем. Это больше впечатляет людей.

- Не менее впечатляет то, что вы – единственный человек, живущий в музее собственного имени.

- Да, это так. Причем в музее не только своих, но и самых разных вещей со всего мира. И рука моя тянется только к тем вещам, которые я чувствую изнутри. Чувствую, что их автор говорит правду и что он – профессионал. Таких людей я нахожу среди молодых израильских художников. Все евреи – артисты своего рода, но особенно они преуспели в купле-продаже. Есть и таланты, у которых нет шанса продвинуться – вот их-то я и покупаю. Вот, скажем, один художник, Иегуда, был вынужден убирать туалеты и ел хлеб с луком – а я ему помогла, потому что он талантлив. Мои сыновья, к примеру, тоже хотели быть художниками. Но не стали. Потому что нельзя хотеть стать художником – им либо рождаешься, либо нет. Можно научиться пользоваться краской и прочими материалами – но научиться быть художником нельзя. Я, на свое счастье, родилась художником, я ничему не училась, но я вижу, кто лжет в искусстве, а кто говорит правду.

- Видимо, оттого во всех этих разрозненных вещах ощущается ваше личное присутствие. И в каждую вы каким-то образом вносите долю макабрического юмора.

- По очень простой причине: я единственный человек, который все это покупает – в соответствии с собственным вкусом. Современное искусство, авангардное искусство, антиквариат – за всем стоит один и тот же человек. Я покупаю все, что мне нравится, поскольку могу себе это позволить. Это как ты ищешь вечернее платье на один вечер, заходишь в магазин и покупаешь его по заоблачной цене. А потом оно тебе уже не нужно, разонравилось. Так и здесь: все, что перестает мне нравиться, уходит из музея – я дарю эти вещи своим сотрудникам.

- Легко ли жить в доме, населенном фантасмагорическими существами? И вообще – в доме-музее?

- Мне – легко. И удобно, ведь это часть моей жизни. Я до сих пор таскаюсь из Нью-Йорка в Яффо и обратно, причем привожу оттуда кучу вещей. К примеру, сейчас привезла вот эти судовые фонари. Мне ведь не нужно возить туда-сюда одежду, ее полно и здесь, и там. Так что я вожу всякие штуковины, материалы, которых здесь не достать, и свою собаку Тутти – она повсюду меня сопровождает. И я всегда заранее знаю, где найдет свое место та или иная вещь. Оттого эти фонари уже заняли свое место в моей гостиной. Я все делаю сразу, не люблю ничего откладывать на завтра, для меня понятия «завтра» не существует – есть только «сейчас». И я хочу получать удовольствие здесь и сейчас. Кто-то другой, наверное, отправил бы эти громоздкие предметы почтой – но я беру их с собой. Когда разонравятся, я подарю их другим. Я люблю радовать людей, ибо это радует меня.

- Какие ценности вы вынесли из родительского дома в Тверии?

- Мне достались очень хорошие гены – я происхожу из аристократической семьи. Таких семей в стране очень мало. Пять поколений врачей, которые приехали сюда, осознав необходимость существования еврейского государства. У них не было проблем с нацистами, у них не было проблем, с которыми сталкивались евреи Йемена и Марокко – они были сионистами и приехали строить государство. Мои предки со стороны матери – родом из Одессы: дед, Йосеф Сапир, женился на дочери известного врача, которая была концертирующей пианисткой, играла перед царем. Звали ее Матильда Сапир. Их дочь, моя мать, изучала медицину в Швейцарии, а потом вернулась сюда. Заметь, было это в 20-е годы – сколько тогда было женщин-врачей? Она была очень элегантной, хрупкой женщиной, выдающимся медиком, прекрасно рисовала, но, увы, рано ушла из жизни – мне было тогда 11 лет. Тверия в те годы была израильской здравницей, туда приезжали, как на швейцарский курорт. Вся израильская знать гостила у нас в доме – в том числе Бен-Гурион, Хана Ровина… Отец мой тоже был гением – красавец, еврей-полукровка из Венгрии, на 15 лет моложе мамы. После ее смерти он уехал в Америку, стал профессором в Балтиморе по гидравлике и химии, и ООН направила его в Манилу делать из соленой воды пресную. Он жил как король, а мы с братом жили с няней, и отец лишь периодически наезжал проверить, все ли у нас в порядке. Но если ты до четырех лет впитываешь основные семейные ценности, это остается с тобой навсегда.

- Тем не менее, вы не стали врачом, а пошли по стопам деда – известного скульптора…

- Врачом стал мой брат Дани Гур – лучший кардиохирург в Израиле. А я никогда ничему не училась, потому что я дислектик.  Я родилась с талантом, и я делаю то, что хочу, то, что рождается в моей голове. Я автодидакт, я никому не подражаю, я всегда хотела быть независимой. Мой дед, в отличие от меня, был профессиональным скульптором. С русской классической школой. Когда профессор Шац скончался, мой дед возглавлял «Бецалель» (иерусалимская Академия искусств и ремесел, ныне – Академия художеств. – Л.Г.) в течение четырех лет. Я же, едва начав там учиться, бросила это дело – мне было очень скучно. Я не из тех людей, которым педагог может сказать, что следует делать – потому что я знаю, что делать, и без него.

- Как вы почувствовали, что железо – ваш материал?

- Поначалу я отливала скульптуры из бронзы, потом занялась ready made. Один из главных моих талантов – ощущение пропорций. Я могу взять любую выброшенную вещь и увенчать ее короной. Но в итоге я пришла к железу – с бронзой ведь нельзя работать, из нее можно только отливать, а железо можно скручивать, сжимать… К тому же это дешевый материал. Все знают, что мой бренд – это птицы. Бронзовые подороже, железные подешевле. И все поголовно покупают железные – на них ведь тоже стоит клеймо Иланы Гур. Покупатель рад, что заплатил 150 шекелей, а тот, кому он эту птицу подарил, рад, что у него есть скульптура Иланы Гур. Но есть разница между тем, что ты делаешь для публики – и тем, что ты делаешь для себя. Я на своей мебели с птицами сделала миллионы долларов, за ней гонялась вся Америка. Сегодня я делаю другие вещи – совсем не декоративные, и это уже для себя. Так вот, у меня на эту мебель есть только одна клиентка, француженка, и зовут ее госпожа Ротшильд. Все покупают птиц, украшения, столовые приборы из серебра – а вещи, которые я люблю, не покупают. К примеру, столы и стулья с костями и черепами. Кстати, моя мебель очень удобная, присядь, посмотри.

- Усесться на произведение искусства?

- Моя мебель тем и хороша, что в ней сочетаются искусство и функциональность, старина и модерн. Иногда я изменяю по собственному усмотрению уже готовые вещи – к примеру, вот эти китайские стулья. Или вот, посмотри, какой дизайн я придумала для кухни: много русских самоваров, много кастрюлек и прочей утвари, примусы – в нашем доме в Тверии на них готовили. И всё в больших количествах. Это главное: если будет висеть одна тарелка или стоять один самовар, это китч. А если много – это уже дизайн.

- Твердость металла соответствует вашему характеру? Ведь вас частенько называют то «железной леди», то «железной бабочкой»…

- Не из-за характера, а лишь потому, что я работаю с железом. А когда-то меня называли «золотой леди» – я делала массивные украшения из золота. И еще я всегда любила пьютер – сплав из олова и свинца. Когда я молодой девушкой приехала в Америку и у меня не было таких возможностей, как сегодня, я покупала в Лос-Анджелесе всякие вещи из пьютера – в те годы сплошь и рядом разрушали дома знаменитостей, которые коллекционировали разные диковины, и всё это попадало в Армию спасения. Так что я по выходным с утра занимала очередь и покупала украшения из пьютера, посуду и прочие безделицы. А потом начала делать мебель и в 1986 году получила премию Roscoe за лучший дизайн. Я была в шоке, мне было трудно в это поверить, ведь Roscoe – это как «Оскар» в кино. Но когда тебя поощряют, это вдохновляет. Вскоре я начала зарабатывать много денег. Идеи были мои, а муж, успешный американский бизнесмен, помогал мне все это продавать. Правда, когда я решила открыть музей в Яффо, муж воспротивился: еще один музей? Сколько музеев нужно Израилю? Им нужны деньги для развития государства! Я возразила: деньги оседают в карманах правительственных чиновников, а музей остается. Кстати, и мой дом в Нью-Йорке полон произведений искусства. А еще он известен своей красотой – этот дом был построен в 1900 году на Пятой авеню, там держали лошадей, экипажи и повозки, и назывался он Carriage House. Тогда он был четырехэтажным, сейчас в нем семь этажей. Но он, в отличие от яффского, закрыт для посетителей: это не музей.

- Илана, вы – сама себе образец. А на кого, по-вашему, ориентируется современное израильское искусство?

- Что вообще требуется от современного искусства? Правильная пропорция, цвет и – чтобы картина жила. То есть надо вдохнуть жизнь в неживое. С помощью цветов, к примеру. Раньше художники были идеалистами, сегодня рисуют, чтобы продать и заработать деньги. Ведь искусство сегодня – это бизнес. Люди покупают только громкие имена, рассматривая это как капиталовложение. Энди Уорхол вообще не был художником, он был графиком – а сегодня продается по цене Ван Гога. Это ужасно, но такова правда жизни. Никто не понимает, что покупает. Есть базисные законы искусства, но они никого не интересуют, у всех в глазах – значок доллара. Поэтому израильские художники уезжают в Европу – и возвращаются обратно. Их нигде никто не ждет. В Берлине, к примеру, много израильтян, но кто покупает их работы? Никто. Есть множество маленьких галерей, где они выставляются – но ничего не продается. Потому что миром правит не искусство, миром правят деньги. Своруй, награбь, подсади детей малых на наркотики… У тебя есть деньги – ты в фаворе.

- А раньше было иначе?

- Да и раньше было не все так идеально, как кажется. Когда умерла моя мать, все эти люди, интеллигенты и интеллектуалы, которые гостили у нас в доме, испарились. Никого уже не интересовало, как поживает дочь доктора Сапир. А сегодня, когда я звезда, меня жаждет видеть весь мир. Но мне это уже неинтересно. Когда-то все газеты наперебой захлебывались новостями о том, что, дескать, Илана Гур приехала, Илана Гур уехала, то да се… А сейчас я ничего не афиширую, не хочу встречаться с людьми, отменяю интервью. Вот вчера приезжали журналисты из Германии, так я к ним даже не вышла. Для чего все это? Это отнимает время, а мне многое нужно сделать. И в искусстве, и в музее, который я полностью финансирую на протяжении 20 лет, не получая никакой государственной поддержки. Я ведь не умею просить – я умею только давать. Утешает то, что сюда приезжают со всего мира замечательные люди. Среди них очень много русских – и местных, и из России. Я вообще считаю, что если бы не русские евреи, нас бы уже не было: русские евреи спасли наше государство. И вернули мне мир, в котором я росла. Это люди, влюбленные в искусство, по выходным 90 процентов посетителей моего музея – русские. Они способны оценить его атмосферу. В музее Кейсарии, к примеру, можно увидеть только то, что было – а в моем музее вы видите и то, что было, и то, что происходит сейчас.

- Как вас встретил Израиль, когда вы появились здесь после довольно долгого отсутствия?

- Когда я впервые приехала из Америки, меня окружили – кто бы ты думала, искусствоведы? – нет: журналисты из разделов сплетен. «Илана Гур – миллионерша», «Илана Гур рассекает на «Роллс-Ройсе», «Илана Гур владеет домами в Калифорнии и Нью-Йорке»… Никого не интересовало мое искусство. Да и многих израильских художников оно до сих пор не интересует. Я работаю с куратором Цофией Декель – она-то как раз «железная леди», очень серьезная и жесткая дама – которая устраивает здесь выставки. И вот она как-то дала объявление в газету, пришли 90 художников, она выбрала 15. Я была в Нью-Йорке. Приехала, познакомилась с ними и спросила, кто из них был в музее. Оказалось, никто. Вот тебе израильские художники. У них нет любопытства. Как они могут стать художниками, если их не интересует искусство других? Как они могут выбраться из своего болота? Да, есть среди них хорошие художники, работы которых я покупаю – но нет открытий. Нет новых идей. Я, к примеру, всегда стремилась увидеть как можно больше, искала уникальные, аутентичные вещи – будь то Польша, Китай, Марокко, Гавайи, Египет, Тимбукту. Поэтому я автор своего искусства. И я представляю его во всем мире: не случайно жена Биби Нетаниягу всегда говорит, что Илана Гур – лучший посол Израиля. Я придумываю свои скульптуры и свою мебель, свои гибриды. Если же говорить об израильской скульптуре вообще, то у нас есть великий Менаше Кадишман, автор множества блестящих идей и открытий. Есть Яков Агам, гений кинетического искусства. Вот, пожалуй, и все.

- В своих собственных скульптурах вы приручили немало химер. И все они оказались в фокусе самой, пожалуй, крупной музейной работы, где на столе толпятся гурьбой бронзовые животные и громоздится куча-мала из их останков. Называется эта аллегорическая инсталляция «Утро после…». После чего?

- Каждый волен толковать по-своему. Кто-то разглядит здесь мир после Апокалипсиса. Кто-то – хаос нашей жизни. А кто-то – остатки последней трапезы, Last Supper. В этой инсталляции я действительно собрала много своих работ – бронзовых тараканов и прочих насекомых, хищных птиц, змей, головы коров и овец, разные предметы. Словом, все, что считается «нежелательным», непрошеным в этом мире.

- Вы – бунтарка, вы – нарушитель конвенции, и в то же время вы дружите с сильными мира сего.

- Да, дружу. Я общалась и общаюсь с Клинтоном, моя лучшая подруга – Донна Каран. Я очень люблю Шимона Переса, он часто меня навещает. Шимон очень много сделал для этого государства – может, больше, чем кто-либо другой. С Пересом я летала в Москву к Горбачеву, подарила ему одну из скульптур. Летели мы на самолете Гиты Шеровер, моей близкой подруги и известного филантропа – она дала Горбачеву много денег на открытие его центра. Кстати, дочь у него – просто красавица… Позже он был у меня в музее, и мэр Лужков был, и много кто еще. Я делала мебель для Биби Нетагиягу в офисе главы правительства, для Рабина в министерстве обороны, когда он подписал мирный договор с Иорданией, делала скульптуры для иорданского короля. Биби, кстати, очень любит то, что я делаю. У него был почитатель в Нью-Йорке, который его поддерживал – религиозный еврей, сколотивший состояние на торговле нефтью – и когда Биби приезжал в Нью-Йорк, то всегда видел в его доме мою мебель. А когда вернулся в Израиль, то арендовал у него же квартиру в Иерусалиме, тоже обставленную моей мебелью – той самой, с птицами. Мы с Биби уважаем друг друга, но тесной дружбы я с премьерами не вожу – потому что обязательно поползут слухи. А мне этого не нужно.

- За 20 минувших лет в вашей коллекции смешались обыденные, повседневные вещи – и предметы не от мира сего. Получилось редкое по своей убедительности целое, и убеждает оно органичной, незакавыченной красотой. Даже несмотря на самые курьезные сочетания. К примеру, веялки и оливы…

- Я очень люблю оливковые деревья. На дерево, которое растет у меня на балконе, могу смотреть часами – как на море или на огонь. Однажды я нашла срубленную оливу – старую, по моим подсчетам, ей было лет 150, не меньше – попросила грузчиков поднять ее сюда, в мою квартиру на третьем этаже, и долго решала, что с ней делать. Из таких деревьев делают очень многое, посуду, к примеру – в том же Бейт-Лехеме. Что касается веялки, я очень люблю молотильные катки, в которые некогда впрягали лошадей для обмолота пшеницы. Из таких молотильных катков я сделала несколько работ – на мой взгляд, это очень красивый инструмент, и все их купила госпожа Ротшильд. Остался только один в моей спальне. И я подумала: вот веялка – деревянная, и вот оливковое дерево. Так родилась идея этой последней работы, которая висит у изголовья моей кровати. Это очень важно для меня: соединять вещи, из которых в итоге получается нечто совершенно иное.

- Удивительная скульптура. Редкий пример непосредственного художественного высказывания, когда сочетание живого и неживого производит мистический эффект.

- Кстати, ты первая, кто увидел эту работу, я еще никому ее не показывала.

- Думается, не случайно вы повесили ее у изголовья – как амулет, отгоняющий все дурное… А может, таким образом вы ведете охоту на внутренних демонов?

- Зачем? Всё должно быть так, как я хочу.

Фото: Александр Цинкер