Десятников: эмансипация консонанса

Авторский концерт Леонида Десятникова, прошедший вчера в тель-авивской консерватории, доказал, что дважды два не равняется четырем и что душа не серийна

К его музыке могут ненавязчиво подкрадываться Рахманинов или Шуберт, Стравинский или Шостакович. Моделью для сборки могут служить кубики Гайдна или Малера, раскрашенные плутовскими гармониями & ритмами и переосмысленные до противоположности. Десятников играет в бисер по собственным правилам, ювелирно работая с наночастицами звучностей. Заигрывая с чужими мелодиями, он преображает их облик и состояние. У новых бабочек, вылупившихся из кокона минувших дней – иной размах крыла и блеск чешуи, и все они, что совсем уж занятно, улыбаются. Кто как: жизнерадостно, глумливо, страдальчески etc.  

Великий мастер инструментовки, Десятников мистифицирует слушателя с веселостью ученика чародея, которому не чужды проказы и шалости. Его эстетские экзерсисы и кунштюки остроумны и иррациональны, и штучность его дарования спускает с лестницы потуги современных постмодернистов, садящихся мягким местом на рояль. Стилевая чуткость, мега-талант и оригинальнейшее мышление (господи, прости меня за суперлативы, но иначе не скажешь) – и вот вам, извольте, игры чистого разума. Сам автор, к слову, определяет собственный стиль как эмансипацию консонанса, преображение банального, минимализм с человеческим лицом. Любимый жанр – трагически-шаловливая вещица.

Все его опусы прихотливо узорчаты и структурно совершенны. Облагородить он способен что угодно, будь то «7:40» или утомленное солнцем танго. Он ведь поэт, со всей его любовью и жизнью (см. одноименный цикл), ему внятно хрупкое и божественное, и фарфоровые ангелочки из бутафорской вечности вдруг оказываются наделены недюжинным интеллектом – кажется, они даже способны хмурить потертый лоб. И даже порою склонны к рефлексии – как в «Эскизах к закату» для флейты, кларнета, скрипки, контрабаса и фортепиано, где нежащиеся на пляже в раскладных шезлонгах демимонденки еще не подозревают о своем разложении, тогда как он, автор, это видит воочию – всех этих увядающих мадам обноскиных и их европейских товарок, и Adagietto из малеровской Пятой симфонии превращается в язвительное танго, а евреи из «Заката» Бабеля становятся чуть ли не высокоблагородием – так высоколобо и лукаво звучит в этой сюите для пяти инструментов смачное «7:40», и так нещадно нарочито фальшивят флейта с кларнетом (вот вам и эмансипация диссонанса), и так ухарски щиплет струны испытывающий явный кайф от происходящего израильский басист, пришедший на замену занедужившему российскому.

Где-то к середине опуса стемнело – в зале приглушили освещение, а к финалу солнце вовсе закатилось, и свет погас.

Собственно, тель-авивский концерт так и назывался, «Эскизы к закату». Программу сей опус, меж тем, завершал, а открывали ее «Вариации на обретение жилища» для виолончели и фортепиано с цитируемой темой из Adagio «Прощальной симфонии» Гайдна. Если углубиться в историю, станет ясно, что Десятников написал эти вариации в честь получения долгожданной квартиры в Питере; с другой стороны, композитор грешит аллюзиями не только в музыкальном тексте, но и в названиях, так что человек сведущий неизбежно вспомнит последнюю увертюру Бетховена «На освящение дома». Гайдновская тема, между тем, разъята на молекулы, в броуновское движение которых вовлекаются самые разные частицы, от микротонов индийской раги до чисто русской четы белеющих берез.

Так оно у Десятникова: возвышенно-дурачливо и умно до невозможности; чем дальше в текст, тем яснее, что автор нечто от нас скрывает. Увертливые темы волнами разбиваются об утес декаданса, романтические архетипы всплывают из затопленных подвалов памяти – и тут же отправляются обратно, придавленные гротеском. Впрочем, крышку люка можно приоткрыть (чай, не ящик Пандоры) и вслушаться в «Буковинские песни» – сложносочиненные и крайне сложные для исполнения прелюдии, фантастически сыгранные пианистом Алексеем Гориболем, другом и главным исполнителем музыки Леонида Десятникова. Видимо, оттого он так точно, так изысканно и осмысленно передает смысл его сочинений, где нет ни одной проходной ноты, ни одного случайного пассажа.  

24 прелюдии двигались по кварто-квинтовому кругу, сражая наповал изобретательностью приемов и богатством фактур. По словам композитора, песни Буковины – «это украинская музыка, но в ней отчетливо слышны следы миграций. Встречаются мелодии с увеличенной секундой, очевидно, еврейского происхождения, румынские, молдавские, балканские влияния, даже что-то вроде тирольских йодлей. Для меня они оказались всего лишь первоначальным импульсом. Скорее я воспринимал песню как условие задачи: есть некий звуковой состав и ритмический рисунок, и с ними я работаю – практически так же, как композиторы нововенской школы работали с сериями». Из ритмического рисунка вылупилась сложнейшая полиритмия, из звукового состава – излюбленная автором полистилистика; рояль готов порой звучать как цимбалы, и сквозь всю эту красоту дерзко подмигивает Стравинский.

Алексей Гориболь играл посвященные ему прелюдии, устанавливая на пюпитре нотные листы – чаще всего три, но порой и два, а порой и вовсе шесть, друг на друга – брал он их то слева, то справа, то снизу, то сверху, отыгранные листы летели на пол, и всё это напоминало мастерски задуманный перформанс. После концерта композитор, однако, сказал мне по секрету, что задумано ничего такого не было, а на вопрос, отчего бы тогда пианисту не сброшюровать разрозненные листы, ответил: чтобы страницы не переворачивать. И был в этом тоже элемент игры, лукавства и какой-то особой прелести десятниковского обаяния.

А обаяние это таково, что композитор готов обратить в красоту даже муки. Вот, скажем, шубертовский «Шарманщик», преобразившийся стараниями Десятникова в сентиментальный романс Wie der alte Leiermann, в переводе «Как старый шарманщик» для скрипки и фортепиано. Скрипка рыдала преувеличенно трагически, прямо таки заходилась в рыданиях – а потом шаржированность куда-то исчезла, и осталась искренняя эмоция. Пронзительность ее буквально завораживала, цепляя все нервные окончания острыми гармониями и по-новому осмысленным минимализмом.

Пересочинил Десятников и Пьяццоллу, иронично вышив «По канве Астора» недансантное танго нуэво на пять четвертей. Получился квартет для скрипки, альта, виолончели и фортепиано, совсем не аргентинский, а остраненно-северный, академический, осмысленный не вдоль, а поперек. Но фишка в том, что всё это нам неизмеримо близко. Может, оттого, что мы в одной лодке, то бишь культурной ситуации, у нас единая окраска кредо, и мы по-детски дивимся красоте и добру как высшим формам сознания.