Дмитрий Яблонский: «Когда вы дирижируете симфонию, у вас спина голая»

Известный дирижер и виолончелист о свалившихся с неба инструментах, о пытке сценой, о черных пятнах в оркестре и о том, как дирижировать китайской палочкой

Дмитрий Яблонский, человек мира, выпускник Джульярда и Йеля, сын знаменитой пианистки Оксаны Яблонской, с недавних пор поселился в Израиле и ныне заведует кафедрой международных отношений в Музыкальной академии имени Бухмана-Меты при Тель-Авивском университете. Кроме того, он является художественным руководителем нового Международного фестиваля классической музыки Wandering Music Stars в Иерусалиме и Тель-Авиве, который состоится в сентябре.

– Повод для нашей нынешней беседы – новый Международный фестиваль в Иерусалиме и Тель-Авиве, худруком которого вы являетесь. Но прежде всего мне хотелось бы прояснить: кто вы? Каким вы видите себя, сегодняшнего?

– Очень трудно сказать. Я эмигрировал в своей жизни раз семь, поэтому когда мне предлагают определить собственную идентичность – помимо моего еврейства, – я всякий раз теряюсь. Вот, к примеру, спрашивают: откуда ты? Я отвечаю: если у тебя есть полчаса, могу рассказать. Тут-то на меня начинают злиться, полагая, что я стесняюсь того, откуда я. Действительно, я родился в Москве, наполовину вырос там – когда мне было 12 лет, мы подали документы, чтобы уехать, сидели в диком отказе, маме угрожали, что меня убьют, я  восемь месяцев не выходил из квартиры...

– Почему?

– Многие не знают, что тогда происходило в Москве. В Ташкенте, к примеру, «отказники» работали до конца, в Риге, в Баку... А Москва семидесятых – это был фашистский город. Мы жили в одном доме с Аксеновым, с Евтушенко, с Канделем (его сын стал потом советником Нетаниягу по экономическим делам) – они сидели девять лет в отказе. В конце концов, в 77-м мы уехали в Нью-Йорк – мне тогда исполнилось 14, но жизнь закончилась в 12. Дом у нас, как я уже говорил, был писательский, у подъезда всегда стояла машина КГБ – ребята с такими бычьими шеями; кто уходил, кто приходил, они всё записывали. Однажды, когда я играл во дворе в футбол, маме позвонили и сказали: не позволяйте своему сыну выходить из квартиры, иначе мы его убьем. А мы как раз с другом Камилем Чалаевым, сыном композитора, 9 мая пошли гулять, дошли до Красной площади, был шикарный день, я со своей внешностью не очень похож на еврея, а он такой черненький, – в общем, к нам подошли кагэбэшники и отбили ему почки, приговаривая: иди домой, жидовская морда, это не твой праздник. Я еле дотащил его до квартиры. С той поры я решил, что даже если по отношению к себе не буду чувствовать антисемитизма, то сделаю всё для того, чтобы его не существовало. А как иначе? Нужно тихо одевать желтую звезду и идти в печку? И это нормальное состояние еврейского народа? Два года назад я приехал к себе домой, в Израиль, и теперь живу здесь. И собираюсь жить впредь.

– Поговаривают, что причиной вашего переезда в Израиль стала любовь...

– Да. Жанна Гандельман, потрясающая скрипачка Иерусалимского симфонического оркестра, стала моей женой. Шесть лет тому назад. Мама тоже переехала сюда, поскольку у нас так получается – куда я, туда постепенно и мама. Она ушла из Джульярда несколько лет назад, жила в Швейцарии, в Испании, теперь преподает в Иерусалимской академии. А я счастлив, что получил профессуру в Тель-Авивском университете – я преподаю виолончель и камерную музыку и заведую кафедрой международных отношений (эту позицию создали специально для меня).

– Вы с детства вынуждены были таскать на спине тяжелую ношу – такова уж специфика виолончели. Накладывает ли это какой-то отпечаток на ваше отношение к инструменту?

– Это самое дорогое, что у нас есть. Думаю, что у всех, не только у меня – наш инструмент. Виолончель, флейта, скрипка. Но, конечно, это было трудно: бабушка все мое детство таскала за мной виолончель, она была педиатром. Да и теперь непросто: виолончели нужно покупать место в самолете, если у тебя концерт, то за тебя платят, а если едешь сам, то должен купить два билета, иногда это накладно. Что поделаешь, такая уж она громоздкая, зато очень интересные звуки выходят из этого инструмента.

– Принято считать, что голос виолончели наиболее близок тембру человеческого голоса.

– Ну да, так говорят. Вы знаете, очень интересная вещь: звук – это такое дело, что даже из корыта можно извлечь свой звук. Один и тот же человек может божественно играть на скрипке Страдивари и, скажем, на скрипке стоимостью в тысячу шекелей – и звучать у него будет одинаково. Видимо, звук – это часть души. А физически если смотреть – такие же руки, такие же смычки... мистика. Так что если кто пеняет на инструмент, не стоит его слушать.

– То есть для вас качество инструмента не принципиально?

– Принципиально, конечно. У меня есть две божественные виолончели, которые на меня свалились с неба, они мои. Знаете, как Ростропович говорил: две вещи должны быть вашими – жена и виолончель.

– Ну, тогда у вас их целых три...

– Да! (смеется) Просто я никогда не мог одалживать. Мне не раз предлагали виолончели Страдивари на время, я всегда отказывался. Потому что если бы давали пожизненно – это одно, а так, на пару лет, дадут на воспитание, а потом заберут... Я не знаю, кто кого воспитывает, думаю, что инструмент нас воспитывает, но я бы не мог с ним расстаться.

– А какие у вас виолончели?

– У меня потрясающие итальянские виолончели XVIII века, Гварнери и Гофриллер – совершенно два разных голоса. Обе чудом оказались у меня: первая, работы Гофриллера, венецианского мастера, относится к 1700 году, ее мне почти подарили. Вторая – виолончель Гварнери 1726 года – раньше принадлежала знаменитому норвежскому скрипачу Оле Буллу, я обнаружил ее в коллекции оркестра Бергена. Конечно, можно иметь и двенадцать виолончелей, и сорок, но мне очень повезло в жизни в этом отношении, очень.

– Свой инструмент обычно сразу чувствуешь?

– У каждого старого инструмента есть собственная личность, personality. Не всегда она совпадает с вашей, ну и потом, мы же стараемся доминировать... Григорий Пятигорский в автобиографии писал о своей виолончели Страдивари – я видел ее в его доме в Лос-Анджелесе, уже после его смерти, она такая особенная, покрытая лаком цвета красный апельсин – так вот, он написал: «я никогда в жизни не буду ее достоин». И это Пятигорский, самый, пожалуй, великий виолончелист, и человек великий – как он относился к ученикам, вообще к людям... Думаю, он скромничал.

– Неужели инструмент все-таки доминирует? Мне казалось, что это равноправное партнерство.

– Люди, до того как они выходят на сцену, глубоко несчастны. Тот же Пятигорский сравнивал процесс, предшествующий началу игры перед публикой, с пыткой на электрическом стуле и признавался, что однажды забыл, как начинается сюита Баха. Чем больше талант, тем большее волнение он испытывает. И тогда инструмент приходит на помощь. Я, к примеру, вообще не нервничаю перед концертом – я просто жалею о том, что меня мама родила.

– А если дирижируете?

– Еще больше. Виолончель со мной с шести лет, а дирижерская палочка – с двадцати пяти. Дирижер, который не волнуется, это вообще не о нашей профессии. Он должен не то чтобы умирать, но... почти. И передавать музыку прежде всего самому себе, а потом публике.

– Вы так доброжелательно ведете себя за пультом, что я всякий раз убеждаюсь: вы в ответе за тех, кого приручили.

– Я начал дирижировать после того, как понял, что не могу без этого жить. Мне так хотелось взять палочку, сделать ауфтакт – и чтобы восемьдесят человек вступили... Восемьдесят, девяносто, сто... Можете себе представить? Ну а вообще, чтобы быть хорошим дирижером, надо уметь одновременно говорить по телефону, готовить ужин, менять пеленки детям и надевать костюм. Ведь в оркестре ты должен слышать всех и каждого одновременно. Не знаю, можно ли этому научиться, вероятно, это можно развить. Есть люди, которые учат языки сразу, есть те, которые не сразу, а занимаясь 24 часа в сутки. Вероятно, требуется определенный тип таланта. Лев Толстой говорил, что профессия дирижера – это наглость.

– Вы помните свой дебют?

– Да, это было на фестивале в Италии, Геннадий Николаевич Рождественский не приехал, и мне пришлось вместо него дирижировать Октетом Стравинского. Видите, не восемьдесят человек, а только восемь. Но в каждом такте менялся размер. Я взял палочку из китайского ресторана, и этой китайской палочкой начал дирижировать. Вот таким был мой первый раз.

– Кстати, о палочке. Какие композиторы – для вас лично – требуют использования палочки, а какие нет?

– Покойного Рождественского однажды кто-то спросил, какой палочкой он дирижирует, длинной или короткой. Смотря какой репертуар, ответил он, если Брамс – подлиннее, если Гайдн – то покороче.

– Между тем, мне один совершенно замечательный дирижер говорил о том, что если дирижировать с палочкой, то музыка получается более острая, а если требуется большая мягкость, то лучше руками...

– Да не слушайте вы никого, это все равно как если ты любишь свою дочку, куда ты смотришь: налево или направо? Те, кто говорит, что палочка нужна для исполнения определенной музыки, а для исполнения другой музыки не нужна... это  абсолютный абсурд. Главное – энергия. Можно просто стоять за пультом, не двигаясь, засунув руки в карманы, можно одними глазами дирижировать, – от вас все равно будет исходить энергия, ваше я.

– То есть стóит перед выходом к оркестру вынуть из ушей все старые интерпретации?

– Смотря когда. Дирижер – это дикая профессия. Для единиц. (Я тут вообще о себе не говорю, у меня, слава Богу, есть моя старая виолончель.) И поэтому величайших дирижеров единицы. Рождественский как раз был таким. И не потому, что он с 18 лет дирижировал в Большом театре, а потому что он обладал колоссальной эрудицией. Он знал точно, сколько вальсов написал Шуберт, знал точно, с кем учился Веласкес, и еще массу мельчайших подробностей обо всем на свете – он был ходячей энциклопедией, человеком Ренессанса. Вот таким дирижер и должен быть. А не просто махать на два-три, сурово смотреть на тромбон и прочее в том же духе.

Но есть, конечно, дирижеры, которые говорят оркестру, что русская музыка – это водка, а немецкая – это пиво. А у вас еще с ним четыре репетиции, а потом восемь концертов. И что прикажете делать? Это его право. Порой музыканты мстят, играют не те ноты, но это как игры в детской песочнице. В общем, каждый может научиться играть на рояле, но не каждый может стать дирижером. Я ученикам часто говорю: даже если вы ужасно сыграете сонату Бетховена, она все равно останется гениальной. А с дирижером всё не так. Это очень серьезная профессия. Иногда спрашивают, что такое дирижерская техника. Чувствовать такт, чувствовать ритм, раз-два-три-четыре? Нет ответа. На виолончели сыграть «Рококо», последнюю вариацию и не задеть лишнюю ноту – это техника? Но тем не менее, есть дирижеры, которые не могут подтолкнуть оркестр играть быстрее или медленнее, это правда. Могут взять аккорд и не знать, как его снять.

– Скажите, а существует ли некий modus operandi, согласно которому дирижер может мгновенно составить психологический профиль любого оркестра?

– Вы всегда чувствуете черные пятна. То есть дирижер может за одну секунду ощутить какой-то черный луч, исходящий из той или иной оркестровой зоны, и понять, что второй кларнет или третья валторна вам не очень желают добра, потому что вы классовый враг. Оркестранты об этом не знают, они думают, что вы смотрите в партитуру и ничего не замечаете. Но вы становитесь за пульт – и сразу же чувствуете эту энергетику. На вас смотрят сто шестьдесят глаз, и вы нутром ощущаете, как они к вам относятся. Порой мне очень жаль, что я не могу одновременно играть в оркестре и видеть самого себя за дирижерским пультом.

– А что происходит у вас внутри, когда вы исполняете музыку определенного исторического периода, того или иного автора? Меняется ли специфика ощущений в зависимости от?..

– Переживания – это вообще вещь очень субъективная. Иногда музыка так забирает, что приходится абстрагироваться, просто чтобы остаться в этом измерении. Ну и, конечно, взаимоотношения с авторами складываются разные. Скажем, Брукнера я не совсем понимаю, этого гения. А что касается Вагнера, то я даже близко к нему не подойду. Я не раз отказывался дирижировать его музыку. По идеологическим соображениям. То, что он говорил о евреях, недопустимо. Мне хватит Баха и Бетховена. Может, я неправ, может, и Прокофьев был дикий антисемит, и Рахманинов, но с Вагнером слишком уж всё открыто. Если в человеке есть одна восьмая часть еврейской крови и при этом он считает, что евреев нужно уничтожить, для меня это слишком много. Может быть, нет ничего лучше того, что еврейский дирижер Кирилл Петренко ставил в Байройте вагнеровские оперы. Не исключено, что когда еврей дирижирует Вагнера, тот переворачивается в гробу. Так что, может быть, я неправ.

– А вы оперы дирижируете?

– Нет, но я дирижировал певцами. Моей первой певицей была Монсеррат Кабалье, царство ей небесное, я тогда потерял десять лет жизни. Это было в 2000-м, почти двадцать лет назад, на фестивале в Ментоне на юге Франции. Она многому меня научила. Помню, как она волновалась, будто молоденькая девушка и в первый раз выходит на сцену. Взяла меня под руку и говорит: всё, пошли на эшафот. Люди не знают об этом, не знают, как мы все волнуемся. Мне было бы интересно дирижировать оперы, мне кажется, что это не труднее, чем дирижировать симфонии, тем более что в яме у вас всегда защищена спина. А когда вы дирижируете симфонию, у вас спина голая.

– Где вы только ни жили, и в Америке, и в Европе, и вот сейчас в Израиле... Есть разница в ощущении музыки?

– Это еще одна причина, по которой я нахожусь в Израиле. Мне очень хотелось бы, чтобы в Израиле уважали музыку так же, как в Германии. Или в Австрии. Чтобы детишки не бежали учиться в Берлин.

У меня к Израилю трепетное отношение. И к тем ребятам, что идут в армию и защищают мое личное еврейство. Наше еврейство. Я сам мечтал о службе в израильской армии на протяжении всех лет отказа. Мама сидела без работы, ее уволили из Московской консерватории, рояль продала, всё продала, денег не было, одалживали на еду. Вот так мы тогда жили. Мама приносила домой самиздат – помню, как мы сидели в квартире, дрожа, когда обыскивали квартиру этажом выше. Потом вмешались американцы, и нам дали выездную визу. Наша эмиграция была очень трогательной, люди делились тогда последним куском хлеба. Теперь другая эмиграция, эти люди рассказывают, как продали дом на Рублевке, и шарахаются друг от друга.

– Опять вы вспомнили о том времени. Так и не простили Россию?

– Простил, несмотря на то, что мы похоронили для себя эту страну, когда уехали в США. Я очень много выступал там, в России, в девяностые. Был главным приглашенным дирижером Московской филармонии, главным приглашенным дирижером Государственного симфонического оркестра «Новая Россия», которым руководит Башмет. Записал 90 дисков оркестровых. У меня был абонемент в Большом зале и в зале Чайковского. У меня в Москве два брата по отцу, мы общаемся, они приезжают ко мне, я к ним. Кто виноват? Просто когда ты учишься в ЦМШ, и тебе 12 лет, и вдруг одноклассники перестают с тобой общаться – родители запретили... Кого в этом можно обвинить? Они не выпускают – а ваша жизнь закрыта.

Я уехал из России 42 года тому назад, дети мои не говорят по-русски, но когда я прохожу паспортный контроль, меня прошибает холодный пот. Перед глазами возникает сцена: вот мы провожаем в Шереметьево мамину сестру, скрипачку, ученицу Ойстраха – она получила разрешение на выезд раньше нас. «Куда едем? В Израи́ль?» – издевательски произносит дюжий пограничник и, не дожидаясь ответа, продолжает: «Там тепло, там это не понадобится». И принимается отдирать от ее пальто меховой воротник. Так что теперь в любой стране на паспортном контроле у меня сердце замирает – не могу ничего с собой поделать. По-видимому, детские воспоминания сильнее нас.

– Я знаю, что на досуге вы занимаетесь... производством оливкового масла. Расскажете об этом своем увлечении?

– В 1988 году я приехал в Барселону, довольно-таки молодым. И поразился оливковым деревьям. Не скажу, что я обожаю в земле копаться, но я очень полюбил оливы – будучи человеком северной культуры, заметьте. И захотел сделать самое натуральное оливковое масло из всех возможных. У меня есть четыре гектара земли около моря, между Барселоной и Валенсией – пол-Израиля, считайте, земли – там растут 330 пятисотлетних оливковых деревьев. А еще на этих террасах растут сосны, пальмочки маленькие, черешня, абрикосы. Так вот, плоды 330 деревьев дают очень много оливкового масла. Поначалу я разливал их в 25-литровые бидоны, а потом заказал в Италии бутылки особого дизайна, очень оригинальная бутылка получилась, квадратная, ну а поскольку это мое хобби, а не мой бизнес, я их дарю. Этикетки сделал сам, зарегистрировал название – «Olicello». Самое главное – собрать оливки рано, в конце октября, чтобы было меньше воды, и сразу сделать масло, потому что если ждешь даже день-два, появляется кислота. Поработаешь так, словно 25 раз сходил в тренажерный зал, и в море... Место, конечно, – конец мира. Я не могу находиться там больше двух дней, потому что испоганен урбанизмом. Но масло оливковое – я, конечно, фанатик этого дела.

– У вас много фестивалей по всему миру, к примеру, летний, в вашем доме в Пиренейских горах, которому уже двадцать лет, кажется. Но, возвращаясь к началу нашей беседы и к ее поводу: поведайте нам, пожалуйста, о своем новом Международном фестивале в Иерусалиме и Тель-Авиве.

– Он состоится впервые в грядущем сентябре, мы затеяли этот фестиваль благодаря Европейскому фонду поддержки культуры во главе с Константином Ишхановым, которому огромное спасибо. Я безмерно уважаю этих ребят, они вкладывают в классическую музыку не для того, чтобы получить дивиденды – вкладывают, чтобы она не умерла! Это очень здорово. И я очень польщен, что они предложили мне организовать этот фестиваль, который мне лично хотелось бы назвать «Блуждающие музыкальные звезды». С потрясающими музыкантами. Со Шломо Минцем, которого израильтяне знают гораздо лучше, чем меня. С блестящим пианистом Александром Гиндиным. С моим другом Полем Мейером, феноменальным французским кларнетистом. С интересными программами, где впервые в нашей стране прозвучит музыка мальтийского композитора Алексея Шора. И еще в рамках фестиваля состоится фортепианный конкурс «14 путей на Мальту», который будет проходить в нашей тель-авивской Академии музыки – его победители выступят в зале Израильской оперы в сопровождении Иерусалимского симфонического оркестра, за пультом которого окажется в этот вечер ваш скромный слуга. Так что ждем.

Фото Яблонского-дирижера: Сергей Ильин
Фото Яблонского-виолончелиста: Сергей Демьянчук

P.S. Фестиваль Wandering Music Stars будет проходить с 6 по 17 сентября в Оперном театре Тель-Авива, в Иерусалимском театре и в камерном зале «Цукер» тель-авивского дворца культуры «Гейхал а-Тарбут». Конкурс пианистов можно послушать в зале «Смоларш» Тель-Авивского университета и в Музыкальной академии имени Бухмана-Меты.