Педикюр и Лалалала

На сцене тель-авивского Камерного театра вновь объявился трагифарс Ханоха Левина «Заставь мое сердце трепетать»

Судья, который не судья. И певица, которая не певица. Таковы предлагаемые обстоятельства. В общем, смирись, немощный ум, ибо «человек – существо бесконечно непонятное для человека», как начертал на заветных скрижалях, вслед за Блезом Паскалем, израильский драматург Ханох Левин.

«Заставь мое сердце трепетать» – последняя пощечина Левина местному и мировому сообществу. Пьеса, где фразы, нанизываясь одна на другую, складываются в один большой кукиш. Развивая действие по законам театра абсурда, Левин вышучивает всё и вся, ерничает, смеется сквозь слезы. И мы вместе с ним.

Во внеурочный час – вот уж бес попутал! – судья Лямка, прихватив друга Пшоньяка, навещает свою возлюбленную, певицу Лалалала, которая в связи с мозолью на ноге никак не может взять низкие ноты. И обнаруживает у нее в шкафу (а как же иначе!) французского ухажера, которого Лалалала представляет как педикюра, то есть педикюршу мужского пола.

С этой немудреной завязки и начинается действие спектакля, в котором всего четыре героя – не считая кордебалета любовников. Смутный объект желания – певица Лалалала, которая вовсе не певица, и безнадежно влюбленный в нее поклонник – судья Лямка, который вовсе не судья. Его лучший друг Пшоньяк, изрекающий афоризмы – и жена друга Каха-Каха, пожилая растрепа в застиранном халате. Ну и, соответственно, бесчисленные аманты, бойфренды и кавалеры, мачо всех мастей, от блондинов до афроамериканцев, с французскими, испанскими, албанскими, итальянскими, турецкими и прочими именами. Каждому из них Лалалала придумывает «должность»: гомеопат, аккомпаниатор, специалист по лечению голосовых связок etc.

На лаконичном сценическом поле (язык должен быть ясен и чист, полагает сценограф-аскет Лили Бен-Нахшон) – лишь два визуальных ориентира: входные двери, которые разворачивают «вовнутрь» и «наружу» сами актеры. На фоне – освещенное окно и звездное небо. Из реквизита – чемодан. Наряды меняет лишь любвеобильная Лалалала. Ничего лишнего. Впрочем, ничего и не нужно. А что еще нужно человеку, который проводит дни и ночи под окном возлюбленной? Только окно, небо и звезды.

И мысли его просты. Есть только Она, и моя любовь к Ней. При виде Ее я трепещу. И ничего мне боле не надо, чего же боле – несчастливец Лямка предпочитает задавать вопросы, нежели на них отвечать. Почему? – вот в чем вопрос. Почему есть на свете мужчины, которые берут женщину за руку и ведут в спальню, мачо, которые даже усилий не прилагают, чтобы Ее завоевать? И почему есть те, кто годами ползает в пыли, пресмыкаясь и умоляя, и не добивается ровным счетом ничего?

Да, это несправедливо, но такова правда жизни. Одним мы уступаем, над другими смеемся. Чем больше в женщине госпожи, тем слаще ей почувствовать себя рабыней. А преданный поклонник остается ни с чем, ему позволяют лишь приходить в определенный день и час – в восемь вечера, по субботам. А потом лишают даже этой малости.

Чего хочет женщина? Кого хочет женщина? Поймите это, и вы ее получите. Или не получите. Как получится.

Своих героев-антигероев Ханох Левин нарекает говорящими, шипящими, что-то-символизирующими именами. В переводе с иврита Лямка – Почемучка. Каха-Каха* – Так Себе. Пшоньяк, правда, – реальная фамилия, позаимствованная автором у польского актера, исполнявшего одну из ролей в парижской постановке «Торговцев резиной». Лалалала – и без объяснений понятно, разве что от принадлежности ее к певческой гильдии осталось лишь вздымание рук к груди.

Как и прочие левиновские женщины, Лалалала вовсе не сексуальна; она – лишь торговка своим живым товаром, ядовитый цветок, монстр. Лямка, как и прочие левиновские мужчины, томится сексуальной тоской, вымаливая желанный доступ к телу. И все-таки вызывает неосознанную симпатию. Может, благодаря феноменальной игре Рами Баруха.

Рами Барух в роли Лямки – инфантильный, несостоявшийся, наивный, как ребенок. Способный в наше циничное время вызвать соперника на дуэль. Способный ночами простаивать под окном любимой. И пусть стон его песней зовется, в Ней – вся его жизнь, которая остается для нас за кадром. Да и его, по сути, тоже – пока в финале не выясняется, что никакой он не «уважаемый судья», так, судил однажды конкурс красоты...

Лалалала в исполнении актрисы Мейрав Грубер томится по романтическому и ненавидит реальное. Романтическое – это пылкие любовники и большая сцена. Реальное – подпевки в ресторане и работа официанткой.

Каха-Каха – бесподобная Гита Мунте – устает от того, что целыми днями лежит в кровати и пьет чай с пирожными. Ее муж Пшоньяк – отменно хлопочущий лицом Гади Ягиль – устает от того, что целыми днями кипятит чайник и подает чай с пирожными своей престарелой супруге. И вся жизнь их протекает так себе, каха-каха, ха-ха...

Ха-ха в зрительном зале не умолкает на протяжении всего спектакля. Хотя порой становится очень грустно. Эта внезапная печаль среди абсолютного комизма – вполне еврейского и вполне левиновского происхождения. Как бы ни пытался Ханох Левин иронизировать, как бы ни был жесток по отношению к воспитавшей его среде, он был еврейским драматургом. И как никто понимал национальный характер (отсюда – эта вечная грустинка с прищуром). Но в то же время герои его общечеловечны и обще-анти-человечны. Они – это человеки ниоткуда, точнее, человечки. Которых, увы, так много среди нас.

Режиссер Уди Бен-Моше точно прочувствовал камертон левиновской пьесы, разворошив ее подтексты и распаковав зазипованные метафоры. Три акта он распределил по сезонам – весна, лето, осень, хотя над всеми витает тень зимы – иначе, смерти. Ибо, как заявляет афористичный Пшоньяк, «в конце есть конец». Три акта кряду режиссер думает на глазах у зрителя, вещая из самого нутра своих персонажей – петляющих, уничижающихся, тщетно пытающихся изменить собственную жизнь. И при этом мастерски умудряется обрисовать суть человеческих взаимоотношений. И бесчеловечных тоже.

В этом странном абсурдном мире, напоминающем борхесовский сад расходящихся тропок, нашлось-таки место поэзии. Пианист Нив Кауфман и аккордеонистка-флейтистка Салит Лахав сопровождают действо невероятной по энергетике музыкой, сочиненной Керен Пелес – местами ехидной, едкой, как соляная кислота, но в то же время наивно-возвышенной. Молодые музыканты не смеются над старомодными ценностями влюбленного Лямки – нет, они ему сочувствуют.

«Вспомним наши лучшие времена, в которые, по правде сказать, тоже не было ничего хорошего...», – говорит судья Лямка Пшоньяку.

«Я слышал, что Лалалала Виваче – это твой псевдоним, а на самом деле тебя зовут Муся Подгорная...», – признается судья Лямка Женщине Своей Мечты. Нет, он не упрекает ее – он продолжает ее любить.

Вот уже полвека горькие комедии Ханоха Левина, еще при жизни признанного классиком современной израильской драматургии, заставляют зрительские сердца трепетать. Сквозь уменьшительное стекло абсурда рассматривает он человека, который для Левина отнюдь не звучит гордо. Напротив, превращается в мелкое пресмыкающееся, даже насекомое – почти по Кафке. Но и у него, оказывается, тоже есть сердце. Сердце, способное трепетать от любви.

--
* Примечание: в иврите Lama и Kaha обычно ходят парой, но Ханох Левин их развел.