Некрасов modern talking

Магический театр Кирилла Серебренникова в Тель-Авиве: глава вторая, «Кому на Руси жить хорошо» – дивное и диковинное действо, навороженное «Гоголь-центром»

А Пров сказал (шепотом): царю.

Даже не сказал, а на бумаге написал. И был за то бит нещадно.

Название поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» писано Серебренниковым на колючей проволоке. Да как там мужики живут, да какое там бабам счастье? Ударили кого в щеку левую – пусть правую подставит, поправит.

От смешного до великого – один шаг. И в этот серебренниковский шаг, как в магический шар, умещается и смешное, и великое; и contemporary dance, и пение сирен; и гитарный рок, и площадный рэп; и модное дефиле, и ток-шоу; и низовая культура, и элитарная; сон, мечта, привидевшаяся сказка, récits en rêve; и всё это звучит, дышит, выплескивается в зал и в фойе, бьет по плечу, бросается на грудь, наливает водки, валится на пол, по-обезьяньи ловко пробирается по рядам, попутно воруя у вас сумку прямо из-под носа, хохочет, плачет, бьет в барабаны, растягивает меха аккордеона, гундосит в трубу, заливается в саксофон, а потом уже заливается дождь, и красивые три его потока погружают в состояние транса. А может, погружает пение сирен, которое до сих пор звучит в ушах уходящим эхом: «Смерти нет...», «нет...», «нет...».

Прошлое у Серебренникова – очень современное прошлое. Оттого нам в нем так комфортно. Сам он демиургом посиживает где-то наверху, и оттуда над всем и вся посмеивается. А уж как мы хохочем, любо-дорого поглядеть.

Тут вам и ангел милосердия, и демон ярости. И аутсайдеры, затеявшие пикник на обочине, и пионер-очкарик, и диссидент (Пров с его шепотным царем, конечно), баре и холопы, рабы-не(-)мы, Адам и Ева в нерайском саду. И бурлаки на Волге под сурдинку трубы – тянут-потянут лямку, а она возьми да обернись канатом, и все дружно займутся перетягиванием каната, ибо спорт в России – это народное всё, как и водка, и сусальное  золото. Русский стандарт.

Играет в этом оглушительном действе, столь же невообразимом, как четвертое измерение Хинтона, каждая деталь, видимая и слышимая, и непременно остроумная; от белых сандалий поверх носков до ремарок Рассказчика (Илья Ромашко) по поводу старославянских вокабул – а кто бы нам еще их разъяснил? Тяжеленные дорого-богатые кокошники à la russe, кентавр с хвостом-табуреткой, труба, из краника которой можно украдкой залить себе горючего, стирание границ между городом и деревней, плачи и причеты, марши и джаз, божественная комедия, рефлексия, стеб, Gesamtkunstwerk, тотальный театр.

Второй, балетный акт «Пьяная ночь» (и как тут не вспомнить балетную же «Вальпургиеву ночь» из «Фауста» Гуно), совсем уж за гранью гениального – с пением сирен, бурлаками и пластическими игрищами – сочинил на пару с Серебренниковым режиссер-хореограф Антон Адасинский, тот самый, из «Дерева». Мужики в портках с достойными уважения торсами водят хороводы заклинателей дождя, ведут в темном переплете сцены самозабвенные телесные монологи, от которых веет древней мощью сакрального ритуала; статные девицы в черном небесными голосами поют вокализы (голодно, странничек, голодно) на утонченно-прекрасную музыку Илью Демуцкого – ну да, а кто сказал, что песни и пляски смерти не могут выглядеть эстетично? А из первого акта-«Спора» в третий перепорхнет птица – и обернется Матреной, которая закатит мужикам «Пир на весь мир». Так называется третий акт, хотя его вполне можно было бы назвать иначе –  «Пьета». Спущенный с котурнов, трагический до дрожи, до полного зрительского оцепенения монолог крестьянки читает Евгения Добровольская, чья не поддающаяся описанию мимика выведена на экран. Да нет, не читает – проживает, да естественно так, беспафосно, да так мистически, да так напоминает лишившуюся сына Марию, что сидящие за столом мужики вдруг кажутся (или оказываются?) персонажами «Тайной вечери».

И музыкой звучат не только композиции Ильи Демуцкого и Дениса Хорова, и не только импровизации сидящего справа оркестра, а сам некрасовский трехстопный ямб, способный обернуться и роком, и хип-хопом, и в унисон ему озера синие, и красота народного пения, самого что ни на есть русского народного (дивная Рита Крон, она же игрец на саксофоне). Не меняя ни слова в некрасовском тексте, Кирилл Серебренников пишет поверх него собственный уэйк финнеганов, приращивая смыслы и расстилая во всю широту Руси скатерть самобранную – только выбирай.

«Русский мир» – он везде, он и тут, в Тель-Авиве. Оттого вопрос, вынесенный в заглавие поэмы, расползается по всему театральному пространству, которое так же, как и он, русский мир, расширяет свои границы и даже выходит за их пределы. А Серебренников, посмеиваясь, лепит из этого пространства уморительный посттеатр,  где пространство равно исполнителю, а исполнители тут, по сути, все. Оттого змей-искуситель Семен Штейнберг так истово ищет счастливцев в зале, и находит, потому что на этом спектакле несчастливцев нет. Во всяком случае, в то самое время, пока он длится.

P.S. Завтра в Тель-Авиве есть еще один спектакль; бегите туда без оглядки.

Фото: Ира Полярная (сцена), Лина Гончарская (зал)