Игра ума

Андраш Шифф упразднил разделение на солиста и оркестр

В юбилейном году у каждого свой Бетховен, а вот у Шиффа — Бетховен как он есть. Собственно, Андраша Шиффа и аутентистом не назовешь, хотя он скрупулезно воспроизводит инструментарий и авторские ремарки, а нотный текст изучает по рукописи или первому изданию, если рукопись не сохранилась. Но при всем при этом старомодный в лучшем смысле слова фортепианный сэр всегда обсуждает играемое, предлагая невероятное количество музыкальных событий на единицу времени — оттого вы ощущаете себя участником некоего интеллектуального квеста, столь захватывающего, что в реальность удается вернуться лишь после того как все закончилось.

Сэр Шифф давно уже собеседник, а не интроверт, способный понравиться только горстке слушателей. У него по-прежнему какое-то особое качество музыки, совершенно не такое, к которому мы привыкли. И манеры иные абсолютно, и задумки, и их реализация. К примеру, и в Первом, и во Втором фортепианных концертах все части следовали attacca, то есть Шифф приступал к следующей без перерыва, а увертюра «Кориолан» без паузы влилась в Третий фортепианный концерт, словно это был некий единый мегатекст. Что вполне логично: оба произведения написаны в до миноре, Третий — вообще единственный минорный фортепианный концерт Бетховена, ибо минорные тональности по тем временам были редки; им бы в компанию еще Пятую симфонию, и чествование героя обеспечено. Но и без того концерт, состоявшийся вчера в Тель-Авиве, в Израильской филармонии, являл собой единое смысловое поле.

Прежде всего, сэр Андраш упразднил разделение на солиста и оркестр — то есть вернул всё на круги своя, в бетховенские времена, когда клавирными концертами никто не дирижировал, а оркестр вел солист. Шифф даже не вел оркестр, сказать так было бы неправильным: он был его органичной частью, играя и попутно управляя другими инструментами таким образом, словно это был совершенно естественный ход событий. В Adagio Второго, си-бемоль мажорного концерта Шифф и вовсе играл правой рукой, а дирижировал левой — любо-дорого было слушать, как рояль обменивается вариациями с деревянными духовыми, украшая узорами их мелодию. Временами, когда позволяли перерывы в фортепианной партии, он вставал и дирижировал оркестром навытяжку, с прямой спиной, используя минимальные жесты — легкое трепетание рук тут, покачивание там; было ясно, что партию каждого инструмента он знает назубок, и каждый инструмент прослушивался с предельной ясностью. Переплетение / слияние рояля и оркестра было столь искусным, что казалось, будто перед вами камерный ансамбль самой высокой пробы. Ощущали вы себя при этом посетителем одной из бетховенских «академий», а за роялем словно был сам автор — в белых накрахмаленных манжетах, а из-под фрака выглядывала цепочка карманных часов.

Эти часы сами по себе заставляли задуматься. — Какое сегодня число? — спросил Болванщик, поворачиваясь к Алисе и вынимая из кармана часы. Алиса подумала и ответила: — Четвертое. — Отстают на два дня. Так вот, часы Шиффа явно отставали на 220 лет, уводя в те дни, когда Бетховен впервые играл свои концерты в Вене. Не исключено, впрочем, что то были карманные часы Бетховена, которые спешили на 220 лет.

Он, кстати, и выходит на сцену соответственно, размеренной походкой аристократа, фалды элегантного фрака слегка колышутся, а когда он приближается к авансцене, то неизменно отвешивает изящный поклон. Квинтэссенция очарования и благородства былых времен, ироничный вызов новоделам. А затем — за рояль, чтоб уже там, поигрывая в бисер, извлекать из глубин музыку, не разбавленную тишиной.

                                         Фото: Yutaka Suzuki

Проницательность Шиффа не ведает границ, тем паче основана она на познаниях, которые накапливались в течение всей жизни (сейчас ему 66). Он очень свободен в своих высказываниях, и свобода эта тоже идет от знания, от понимания музыки, стиля, личности автора и прочих составляющих. Шифф не ведет с музыкой душеспасительных бесед, не играет на разрыв аорты и рубашки на груди, рояли под его легкими пальцами не бьются и не ломаются, в извлекаемых звуках нет никакой синтетики, ничего обычного и стерильного — а есть чистота, духовность, сакральность и полнейшая неожиданность, без которых и смысла нет слушать музыку. Он идеально строит форму и наполняет ее содержанием, где каждая фраза не похожа на другую (да что там, каждая нота, даже обертон) — и еще чем-то неуловимым, какой-то особого рода суггестией. Его Бетховен выглядит не каким-то заоблачным титаном, а вполне земным человеком со всеми слабостями и несовершенствами — при силе и совершенстве игры, можете считать это оксюмороном. Сам Шифф однажды сказал, что в то время как Моцарт допускает лишь одну истинную интерпретацию, Бетховен оставляет пианисту место для отклонения от канона. Вроде бы австрийский дирижер Йозеф Крипс заметил, что Моцарт пришел с небес, а Бетховен достиг небес. Шифф же достиг того, чтоб ненадолго вернуть Бетховена на землю, где за ним особенно радостно наблюдать.

Скажем, за тем, как знакомый Второй фортепианный концерт и слишком знакомый Третий переизобретаются заново. Казалось, каждый такт Шиффом переосмыслен, каждый момент времени таил в себе сюрпризы. Очень романтическая и в то же время какая-то баховская каденция в Allegro con brio Второго концерта — прямо посреди моцартовской первой части, остроумное Rondo, очень личностный Третий концерт, где темные эмоции преобразились в сверкающую поэзию клавиш; ну и прочие нюансы, которые обычно ускользают от большинства. Плюс невероятная свобода, запредельной ювелирности форшлаги, бесподобие динамических оттенков, темпы, задаваемые по собственному усмотрению, игра света и тени, легкость рук — пианист говорит на каком-то высшем музыкальном языке, который нельзя перевести на язык вербальный; лучше просто слушать. Знатокам — слушать альбертиевы басы в изложении красноречивой левой руки Шиффа.

Замечу, что степень свободы по отношению к заигранным текстам смущает иных, кто привык к тому «как надо», хотя надо совсем не так, и это после шиффовых выступлений с Бахом ли, с Бетховеном, понимаешь особенно отчетливо: вот как надо. Если мы услышим лучшего Бетховена в этом юбилейном году, нам очень повезет.

P.S. К органичности Шиффа и оркестра: увертюру к балету «Творения Прометея», открывшую программу, он дирижировал так же, стоя посреди оркестрантов. Без подиума. 

P.P.S. После этого концерта вновь задумываешься о том, был ли Бетховен венским классиком, проторомантиком или и вовсе романтиком — по Э.Т.А. Гофману, писавшему, что музыка Бетховена «пробуждает именно то бесконечное томление, в котором заключается сущность романтизма. Поэтому он чисто романтический композитор». Ну и, уже ближе к Шиффу, из Гофмана же: «Числовые соотношения, остающиеся для бездарного грамматика лишь мертвыми, неподвижными цифровыми примерами, для композитора (в данном случае — для пианиста) являются чародейными препаратами, из которых он творит волшебный мир».