Пианолюбивые

Как в Дубае увидеть небо в алмазах

Летний Дубай разделен на две половины: солнце и яркое солнце. Солнце сопровождает вас даже в темноте, поскольку жарит нещадно. Яркое солнце прячется часам к шести пи-эм, но ежели поискать, то где-то с полчасика у вас есть.

А небо в алмазах – оно здесь только в музыкальной обсерватории. Называется таковая InClassica, прошу любить и жаловать. О собственно фестивале под таким названием чуть позже, а пока – опять-таки о конкурсе Classic Piano, ибо второй его тур завершился пару часов назад.

Отрадно сознавать, что на сей раз мнение автора почти совпало с мнением жюри – особенно ежели вспомнить, что на иных конкурсах в финал выходят сплошные увы и ахи. До финала еще далеко, но прошедшие в третий тур радуют душу. Точнее, сразу несколько из них.

Василь Котис, 36 лет, Украина / Германия

В наше время с его культом пандемии даже невинная «Тарантелла» Листа из дополнения ко «Второму году странствий» – «Венеции и Неаполя» – может показаться зачумленной. Однако, оказавшись в руках Василя Котиса, листовская тарантелла никуда не гналась, не дергалась, никак не проявляя симптомов танцевальной чумы (может, вакцина помогла?).

Технические трудности Василю нипочем; он по-хозяйски пользуется различными формами мелкой и репетиционной техники, по ходу придумывая неожиданные приемы, заботится об отделке деталей, о создании образа, о красках и об их производных. Яркий, самобытный музыкант; есть в нем что-то от Борея. Впрочем, ветра во время его игры задували разные, скажем, Dass der Ostwind;  чего стоило исполнение им шубертовской Сонаты ля минор D 784 (первой из опубликованных при жизни композитора, кстати) – молодой человек Котис словно погляделся в светлое зеркало музыки раньшего времени, и от того еще больше похорошел. Сонату он открыл ключом ля-минор – все-таки правильно, что по-английски тональность это ключ, Key, – а ля минор, напомню, раскрывает практически все личные шубертовы секреты.

Кажется, Брендель говорил, что сонаты дальновидного романтика Шуберта не повествуются, а случаются. События в них не разворачиваются в обычном смысле, и кажется, что вот здесь и вот здесь можно пойти другим путем. Василь Котис этот путь нашел. (Оттого и структура не распалась, как это часто бывает, когда музыкант не знает, куда он идет, а у слушателей возникает ощущение бесцельного блуждания.) Применил собственную логику – то мрачноватую, то изящную; изменил темп в Andante, заострил контрасты, сразил октавами; с редким тактом создал атмосферу похоронного марша (в первой части – помнится, на этом примере мы изучали когда-то плагальные каденции), а то и атмосферу гимническую; разбивал иллюзии фортиссимо, тревожил междометиями на ppp (в местами клаустрофобной второй), пел «An den Mond, in einer Herbstnacht» в Allegro Vivace. И при всем том проявлял ту самую сдержанность, о которой говорил опять-таки Альфред Брендель: в музыке Шуберта, полагал он, подход сдержанного эпикурейца предпочтительнее гурманства.

На десерт Василь преподнес «Ночного Гаспара» Равеля, так любовно и изысканно отделав каждую фразу, что образы яркие разбежались по разным уголкам Music Hall Jumeirah Zabeel Saray – то там появятся, то сям, сплошная дьявольщина. Особенно приглянулся Скарбо – бывают же такие резвые, такие вроде бы неуловимые, но при том осязаемые лешие; вот впрыгнул он на сцену, и все вокруг пульсирует, и в бреду этом горячечном чего только не пригрезится. И еще пришлась педаль в «Виселице», растворяющая в далеком недубайском солнце вздернутые аккорды: педаль та позволила почувствовать всю силу гармонии (равелевской, что уж тут; Пушкин бы о нем тоже так сказал, возможно, случись у Равеля свой Сальери). Обычно ее трактуют как гармонию смерти, но на сей раз в ней теплилась жизнь.

Мирослав Култышев, 35 лет, Россия

Пианист, у которого в рукаве всегда припасено что-то особенное. Лауреат многого чего, включая конкурс Чайковского. За роялем ведет себя весьма своеобразно, любопытно поглядеть. Хотя я любую жестикуляцию и хлопотание лицом готова простить за бесподобного Шопена, напрочь лишенного манерности. Осмысленного Шопена, в котором звучат все этажи фактуры – Култышев играл Четвертую балладу. Самую большую, фа-минорную. Вот интересно, полюбился бы Шопену этот экзальтированный юноша? Думаю, да. Ведь он играл его музыку просто, как сам Фредерик.

Музыка Шопена накатывала волнами с чудными белыми барашками – с белым пеплом баллад на челе? вероятно – и была какой-то мудрой, что ли. И ясной – со всей сложной образностью, с остолбеневшим от неожиданности мажором перед трагической кодой, с лаконизмом чувств без всякого мелодраматизма. Тонкая нюансировка, столь же тонкое рубато, дозированные градации звучности, флиеровские «легатность» и «ползучесть» в октавном движении басов, отрешенность, трансцендентность, прозрачность. И какая-то недосказанность: мне бы очень хотелось послушать балладу в исполнении Култышева еще раз.

Между тем, начал он выступление на втором туре 31-й сонатой Бетховена. Предпоследней, никому не посвященной. Играл с какой-то предельной свободой, сообщая при этом очень многое – особенно в финальной фуге. А завершил Седьмой сонатой Прокофьева, на написание которой, как известно, повлияла книга Ромена Роллана о Бетховене, так что все логично. Звучала Седьмая Прокофьева восхитительно, не побоюсь этого слова, остро и остренько; а когда мы, наконец, дождались Precipitato – о, это была искомая музыка, а не стук. Култышев не выпячивал, как это делают многие, ритмическую фигуру в басу, но показал все разнообразие внутренних ритмов. Атака была не слишком быстрой, но уже таящей в себе инфернальный взрыв, а далее токката perpetuum mobile, постепенно накапливая критическую массу,  ускорилась до наноневозможности; взрыв был неизбежен.

Николай Кузнецов, 26 лет, Россия

Очень музыкальный юноша, которому пришлось сменить атаку в Брамсе из-за строптивого инструмента (обычно, сказал Николай, я начинаю легко, на piano, а тут пришлось применить силу). Играл он 3 Интермеццо Op.117, те самые, что Брамс однажды назвал «тремя колыбельными моей печали». Да и то сказать: они наполнены отголосками знаменитой «темы Клары», Клары Шуман-Вик, к которой Брамс-зрачки-в-бороде был сердечно привязан. Не без взаимности, и на том спасибо. Каждое новое написанное интермеццо композитор отправлял Кларе, так что та в конце концов признала: «Благодаря этим пьесам я почувствовала, как музыкальная жизнь снова зашевелилась в моей душе».

У молодого Кузнецова интермеццо, особенно первое, получилось очень чувственным, а третье – крайне печальной балладой о любви. По-видимому, близки ему оказались переживания пенсионера Брамса, сочинившего свои баллады осенью жизни. Как и переживания потерявшего слух Бетховена: Кузнецов выбрал ту же 31-ю бетховенскую сонату, что и Култышев. Однако какой другой она оказалась – Николай все-таки молодой и порывистый, и посюстороннего в его слышании ля-бемоль мажорного Op.110 куда больше, чем потустороннего и трансцендентного. Но и, пожалуй, больше человечности. Это была скорее не соната, но фантазия, порою импровизация, интригующая и бросающая вызов классической сонатной форме. Сбросить цепи – и пуститься пешком в бесконечность. С тем, кому доверяешь безоговорочно. Об этом повествовал Николай Кузнецов, во всяком случае, это то, что я расслышала. Была нежность, и была энергичность скерцо, и шумные немецкие песни про кошку и развратную неряху мягко вписывались в общее целое, и пелся оперный речитатив перед Arioso, а то, что последовало после фуги, звучало сродни катарсису.

Напоследок пианист предложил Первую сонату аргентинского композитора Альберто Хинастеры – свой конек. Невероятно сложная технически, соната основана на интенсивном ритмическом драйве, требующем от исполнителя выбрать единственно верную аппликатуру, особенно во второй части. Музыка тоже довольно затейлива, в ней можно расслышать и пастораль – типично латиноамериканскую, и звучание арфы, и додекафонию, etc. Надобно отметить, что Николаю дивно удались все хинастеровские фортиссимо, пианиссимо и легатиссимо, которые он насытил кислородом собственной юности.

К слову, Московскую консерваторию Николай Кузнецов закончил у профессора Сергея Доренского, а сейчас занимается в аспирантуре с Николаем Луганским, который, как известно, не берет учеников, однако порой делает исключение.

А еще в третий тур прошли – из тех, кто мне полюбился – Виктор Маслов (Россия / Великобритания), рискнувший заменить современную пьесу «Картинками с выставки», романтичный и порывистый Маркиян Попиль (Украина / Бельгия), предложивший весьма оригинальную трактовку соль-мажорной сонаты Гайдна, демонический, с пышной листовской гривой Джейянг Ли (Южная Корея / Австрия), коему фантазия-соната «По прочтении Данте» пришлась как раз впору, и 13-летний Джеки Чжан (Великобритания), решившийся на «Сказки» Метнера – хотя они вполне способны ребенка напугать. А вот соотечественники-израильтяне сошли с дистанции, в том числе переволновавшийся не на шутку Идо Рамот, исполнивший «Мефисто-вальс» № 1 с такой страстностью, что сразу после завершения акта игры вскочил со стула и нервно прошелся по сцене, схватившись за голову (а ведь его еще ждала «Гробница Куперена»). Кстати, по поводу «Мефисто-вальса»: это первый в истории акт любви, изображенный музыкальными средствами (речь о Фаусте с Маргаритой, разумеется).

Продолжение конкурса Classic Piano случится уже завтра. А пока мы – язык не повернется сказать «прохлаждаемся», ибо прохлада и Дубай это не просто оксюморон, это взаимоисключающие друг друга понятия – сидим у бассейна, и кажется нам, что с местным злющим солнцем мы повязаны уже навеки.