По ту сторону события

     Шепот второй части Седьмой Шостаковича – вздрогнуть и сдаться.
     На концерте в филармонии встретила других не таких.

Такие здесь не ходят, или уходят после первого отделения, выслушав Первый Чайковского в прочтении Бехзода Абдураимова, знаменитого узбекского пианиста – и где же ты, темная чайковская сторона, думала я; ну да, не столь заметная, лишь изредка прорывающаяся сквозь оду к радости, в каденции, в расходящихся октавах; экзистенциальный космос Петра Ильича, его рок, его Голгофа?  Бехзод же, как водится, вложил в исполняемый опус максимум свойственной ему страстности, от нежной лирики до брутальности. Брутальности было больше, как и укладывающего на лопатки темпоритма. А темная сторона его буйному гению, очевидно, неблизка – не всякому по душе черные провалы лунных кратеров. На его стороне Луны преобладают белые круговые тремы.

Другие не такие слушали Седьмую, «Ленинградскую». И за пультом стоял ленинградец Петренко. Давно уже не, но родился ведь там. Слушали оцепенев – симфонию об одиночестве, симфонию, чей метанарратив всяк толкует по-своему, и узнаёт каждый свое. Особенно в теме нашествия. Кто войну, кто «Болеро» Равеля, а кто и арию Данило из оперетты Легара «Веселая вдова». Даже любимую мелодию Сталина, лезгинку, узнаёт.

Последний раз я слушала Седьмую под управлением Темирканова – это была нечеловеческая мощь, трагедия миллионов, трагедия народа. Петренко рассказал про трагедию одиночки – нечеловеческая мощь вырастала из очень тихого, очень ранимого человеческого шепота, из хрупкости личностного микрокосма. Нашествие было не внешним, оно было внутренним – как, собственно, и сопротивление ему. Сопротивление бесчувственному механизму, перемалывающему все человеческое.

Энигма Седьмой, исполненной сначала в Куйбышеве, а затем и в блокадном Ленинграде – голодающими музыкантами, у которых едва хватало сил на то, чтобы удерживать свои инструменты (по свидетельствам очевидцев, один из трубачей долго извинялся перед дирижером Карлом Элиасбергом, что не смог взять одну – всего лишь одну – ноту), по сей день не разгадана до конца. Сам Шостакович – экзистенциалист по сути – сетовал на то, что скрытые в этом ящике Пандоры метафизические переживания не были внятно истолкованы современниками; всех отчего-то заботила лишь тема нашествия – Вариация на манер пассакальи, сходная (тут уж не поспоришь) с «Болеро» Равеля. Не задумываясь над тем, что вариацию эту автор начал писать еще в конце 30-х, многие сочли, что речь в Седьмой идет о победе великого русского духа над заклятым фашизмом. Однако, как и в русской матрешке, внутри военной истории крылась еще одна, собственно шостаковическая; к примеру, в мемуарах он ясно указывает, что повествуется в Седьмой не об осажденном Ленинграде, а о том Ленинграде, что Сталин уничтожил, Гитлер же просто завершил начатое. Да и задумана симфония была задолго до начала войны, что лишает ее конкретного исторического контекста. По словам Шостаковича опять таки, нагнетание агрессии подобным образом свойственно не только «Болеро» Равеля, но и «Камаринской» Глинки. К тому же Седьмая необычна по форме – диспропорция частей, длинноты, фортиссимо в кульминациях. Опять же эскизы: они хранились среди черновиков к другим сочинениям (неоконченной опере «Игроки», к примеру, или Квинтету ор. 57 – Шостакович всегда использовал любое свободное место на нотных листах, бумажный дефицит сказался), кроме того, первоначально эпизод нашествия мыслился им иначе – без темы сопротивления. Или вот еще история: композитор говорил, что пишет симфонию памяти Ленина – защищался, наверное; и вообще, изначально он собирался писать симфонию для солиста, хора и оркестра на тему (о, да) псалмов Давида. Используя, в частности, 136-й псалом, «На реках Вавилонских», где воспевается идея воздаяния захватчикам. Согласно некоторым источникам, эту строку Шостаковичу подсказал Соллертинский.

Можно, конечно, долго разбирать и баснословную чистоту петренковского ритма, и тончайшие динамические градации, где на крещендо вдруг набегала тень, а пианиссимо чуть ли не зримо колебалось под весом воздуха; и то, как дирижер фантастическим образом охватывал огромные звуковые пространства – при абсолютной лаконичности жеста; и то, как прозрачен был оркестр и как отчетливо видны и слышны были в нем самые мельчайшие детали. И то, как был явлен буквально из небытия малый барабан, и как истаивали флейта-пикколо с засурдиненной скрипкой, как копировали друг друга гобой и фагот, как самодовольно твердили свое медные духовые, и от этого первобытного упорного рева становилось жутко – как и от стонов тромбона, и от проклинающих всех грешников иерихонских труб, и от совершенно невероятного фагота. Можно восторгаться бесконечным мастерством духовой группы Израильского филармонического оркестра, трепетно любимым мною флейтистом Ги Эшедом и кларнетистом Евгением Егудиным, и гобоистом Дмитрием Малкиным с его дивной сольной вариацией; восторгаться первыми скрипками – невероятным Ильей Коноваловым и фантастическим цыганским скрипачом Думитру Почитарем, и запредельного таланта ударником Даном Мошаевым: от его механистичного pianissimo буквально пробирала дрожь. Вспоминать о теме сопротивления со всеми ее истошными диссонансами, и реквиеме, и бесслезном шествии в никуда. Об экзистенциальном, почти малеровском Скерцо второй части, его бытийности и надмирности, со следами «Лунной сонаты» и ее отраженного света; с ласковыми арфами из раньшего времени, вдруг обернувшимися суровым метрономом; о рефлектирующей и местами очень театральной третьей; и о пророческом финале, что вновь оказался отдан на откуп духовым, где тромбоны, трубы, валторны звучали как горделивые колокола. У Петренко Allegro non troppo, что так долго не давалось автору, было особенно раздумчивым, настороженным; рождалось из тишины, беспокоилось, гневаться изволило, печалилось, дерзило, куталось в вечность. Тут, кстати, следовало бы упомянуть и «тайнопись» Шостаковича в связи с мотивом шествия на казнь, звучащим и во второй части Седьмой симфонии, и, прежде, в Пятой, и, позже, в Тринадцатой; и то, что эпизод нашествия при авторском указании метронома J = 126 длится ровно... 666.666 секунд.

Лидер нового поколения дирижеров с питерскими корнями (сначала, и надолго, была Англия, потом он пребывал на посту главного дирижера Филармонического оркестра Осло, в 2021-м занял пост художественного руководителя ГАСО в Москве, но в марте 2022-го, с началом войны, приостановил работу с этим коллективом; ныне – художественный руководитель и главный дирижер Королевского филармонического оркестра в Лондоне), Василий Петренко за пультом был велик. Музыка словно текла через него, вызывая незамедлительную личностную реакцию; содержание проистекало изнутри, и было настолько захватывающим, что симфония читалась порой как эзотерический текст, а порой как роман. Причем роман, имеющий к вам самое прямое отношение. Никакие образные ассоциации вовсе не требовались, ибо что может быть увлекательней самой музыки, в которой можно прочесть свою личную, персональную историю, расслышав в ней свой собственный звук? Как в том самом мальровском музее без стен, который каждый собирает в своей памяти?

    Никогда прежде я не вкладывала столько утверждения в вопросительный знак.
    Стрелка, процарапывающая время, что осталось до окончания концерта, остановись.
    Просится не вопросительный, восклицательный. Но он отчего-то всегда казался мне глуповатым, восклицательный; так что здесь он не к месту.

И еще. Петренко подтвердил, что эта музыка, вроде бы написанная о войне, на самом деле является музыкой о жизни. Жизни личности хрупкой и ранимой, которую поджидает в конце странная победа. По ту сторону трагедии. Или наоборот: каждый решает для себя.

Портрет Василия Петренко: © Svetlana Tarlova
Фотографии с концерта – авторские ©