Сай, Равель, Сарасте, Сибелиус, Линдберг

Для нашего темпераментного слушателя северная музыка – что улыбка Джоконды. Оттого, по-видимому, столь любезен израильскому сердцу энигматичный отступник Сибелиус, который так страшился повторить бетховенскую глухоту, что бросил занятия композицией за 32 года до смерти. Вот и на сей раз нам явилось северное сияние – дебют за пультом Израильской филармонии именитого финского маэстро Юкки-Пекки Сарасте, главного дирижера и худрука Хельсинкского филармонического оркестра. Того самого, что в 1983 году вместе со своим однокурсником Эса-Пеккой Салоненом основал задиристый камерный оркестр «Avanti!», затем возглавлял Симфонический оркестр Финского радио (с которым дважды записал полный комплект всех симфоний Яна Сибелиуса и опусы Магнуса Линдберга, один из которых звучал сегодня в Тель-Авиве). Да кем он только не был – главным дирижером Шотландского камерного оркестра, Торонтского симфонического оркестра, Симфонического оркестра Кёльнского радио, муздиректором Филармонического оркестра Осло etc. Личность для наших широт новая, оттого так подробно. И еще до начала повести о настоящем концерте: медные духовые ИФО так четко, ясно и слаженно не звучали еще никогда.

                    Юкка-Пекка Сарасте. Фото: Felix Broede

Открывала программу «Feria» Магнуса Линдберга, где слышались и фанфары ну дивной просто трубы, которые являются не раз, ибо предвещают оживленное публичное зрелище (Feria по-испански означает фестиваль или ярмарку под открытым небом), и – как мне показалось – Хэллоуин (особенно когда виолончели заиграли col legno), и даже «Фантастическая симфония» Берлиоза нет-нет, да проглядывала сквозь сон в ночь шабаша – хотя тут он был совсем бесшабашный. В прелюбопытнейшем сочинении присутствовали рояль и арфа, не говоря уже об огромном составе оркестра и всех видах штрихов – Линдберг вовсю расстарался. И вот еще интересное: в медленном центральном эпизоде можно было распознать последовательность аккордов из «Lasciatemi morire» Монтеверди (Плач Ариадны) – прототип всех арий-lamento последующих эпох. Сам автор говорил об этом, что «аллюзия естественным образом вырастала из материала произведения в процессе композиции, как если бы при просмотре абстрактной по своей сути картины вдруг могло проявиться узнаваемое человеческое лицо».

«Feria», которая прозвучала в Израиле впервые, была написана Магнусом Линдбергом в период с 1995 по 1997 годы (об этом напомнил перед концертом дирижер Юкка-Пекка Сарасте). Премьера ее состоялась в Лондоне на 30-м концерте BBC Proms – играл Симфонический оркестр Финского радио под управлением – внимание – Юкки-Пекки Сарасте. К слову, именно Линдберг основал в 1980-х группу под названием «Общество открытых ушей», целью которой было поощрение культурной осведомленности о различных музыкальных течениях в авангардной музыке, в том числе о чтимой им в юные годы musique concrète. Так вот, как раз в 1990-е он безоговорочно признал оркестр своим «любимым инструментом».

Чистые энергии продолжились в микрокосме Первого, соль-мажорного концерта Равеля, который играл изменившийся до неузнаваемости Фазиль Сай. Обаятельный уроженец Анкары, воспитанник Института Шумана в Дюссельдорфе и Берлинской консерватории недавно отметил 53-летие – и ощутимо повзрослел. Он уже не поет во время игры, не высовывает язык от полноты чувств и не переживает музыку всем телом. К слову, в Израильской филармонии Сай выступает довольно часто, но еще года три назад, когда он пришел на замену занедужившему Евгению Кисину, я писала, что его повадки (напомню, что отчаянный турок был обвинен властями родной страны в богохульстве аккурат после того, как позволил себе перефразировать в Twitter'е Омара Хаяма, опубликовав пост под заголовком «Неужели рай – это бордель?» и высмеяв муэдзина, певшего призыв к молитве всего 22 секунды) до сих пор способны повергнуть в смятение пуристов. Тогда взвинченный пианист с какой-то первозданной искренностью подскакивал на каждом пассаже, самозабвенно дрыгал левой ногой, что-то напевая и урча себе под нос, отрешенно глядел по большей части не на клавиши, а в зал, в общем, жил в своем мире. А из 23-го концерта Моцарта так и норовил выпрыгнуть Нино Рота с цирковым маршем «Восемь с половиной».

                         Фазиль Сай. Фото: Marco Borggreve

Теперь Сай стал старше, глубже и бережнее. И играет он уже не всем телом, а лишь руками и душой. Хотя по-прежнему принимает близко к сердцу композиторские намеки на рубато – в особенности в Adagio assai. Получается, что изменившийся Фазиль не изменил главному: свободе, интуитивной, как сама музыка, и непредсказуемой, как музыка джазовая. Оттого так пришлась ему первая часть равелевского концерта, которая вся – джазовых генов (да и пассажи шестнадцатых в правой на фоне восьмушек левой в финале, надо полагать, той же родословной). В общем, подхлестнутый кнутом Равель дышал джазовыми идиомами в Allegramente и Presto, щеголял блюзовыми фигурами, мерцал импрессионистскими диссонансами, загадывал звуковые загадки; в меланхоличном Adagio assai, сыгранном Саем нарочито медленно, миражи таяли в туманном мареве, которое было не бело-серым, а переливалось всяческими оттенками, то истаивающими, то в самом соку. А каденция в середине первой части звучала так, как будто вылетала из-под пальцев Арт Тейтума или Бада Пауэлла. И еще поразила педаль – казалось, пианист не берет ее вообще (вытянув шею, убедилась в обратном); что он лишь посредством клавиш умудрился соткать светоносную, слегка размытую звукопись, добившись эффекта звукового сфумато. Любуясь холодноватыми равелевскими гармониями и мерцающими россыпями нот, будто парящими в невесомости, нельзя было не отметить их связь с искусством более поздним, окончательно распрощавшимся с тональными оковами, но сохранившим стремление к изысканной, нездешней красоте.

В оркестре же особенно по сердцу пришлись арфа и вступивший в чувственный диалог с роялем во второй части английский рожок. И вот что бросилось в уши – что оркестр был невероятно прекрасен, но нордически холоден, это был неслыханный ранее Равель с ледком (сказалась родословная дирижера). И он был ничуть не хуже Равеля привычного, кстати.

На бис Сай сыграл опус собственного сочинения, основанный на турецких макамах, беседуя по душам с нутром рояля. От дионисийского не осталось и следа, только аполлоническое. Исчезли клавиши, и дистанция между черным и белым, остались мурашки по коже.

На десерт нам предложили партитуру, в которой похрустывает снежок. А именно, любимого нами Сибелиуса, представленного симфонией за номером два, в которой есть чем польстить слуху меломана (который совсем уж было запутался в европейском лоскутном одеяле). Как известно, Яну Сибелиусу, иконе и азбуке финской музыки, удалось и в модернистском 20 веке сохранить свое лицо: он игнорировал додекафонию и неоклассицизм, да и вообще избегал всяческих «измов», не боясь, что его сочтут старомодным. По-видимому, он был последним романтиком.

В атмосферу измученной, уставшей цивилизации первой трети XX века Сибелиус внес свежее дыхание Севера. Семь его симфоний по сей день остаются энигмой, бросая вызов оркестрам и дирижерам, ибо в этих партитурах содержится масса предвидений – его таланту это было куда соприродней, чем прописывать заново прописные истины. Он изобрел новые виды звуков на грани оркестровых возможностей; порой его воображение рисовало эпические пейзажи, порой сужалось до микроскопических деталей, с любовно выписанным «покалыванием» струнных – будто композитор направлял объектив своей музыкальной фантазии на иглы сосен и елей, в изобилии растущих в лесах его родины, и многократно их увеличивал. Достигнув в Седьмой высочайшей вершины – вроде Эвереста, там, на вершине, он и остался, решив скрыть от мира свои последние мысли: он даже предал огню Восьмую симфонию, которую обещал Кусевицкому в Бостоне.

Что же касается Второй, то здесь все еще интересней, ибо есть повод выпытать у музыки, откуда в ней взялся Дон Жуан и отчего в ней столько итальянского. Всё началось с неожиданного письма, которое Сибелиус получил в 1900 году: письмо было подписано «мистером Икс», то бишь бароном Акселем Карпеланом, который подал Сибелиусу идею сочинить увертюру для гала-концерта в Париже – попутно напоминая композитору об успехе увертюры-картины Антона Рубинштейна под названием «Россия», написанной годом ранее по тому же поводу. «Думаю, что на этот раз произведение должно называться «Финляндия», не так ли?» – резонно предположил Карпелан. Через несколько месяцев барон прислал еще одно письмо, предлагая Сибелиусу провести некоторое время в Италии, где он мог бы «поучиться у них полезности, гармонии и симметрии, в месте, где все прекрасно – даже безобразное». Барон не был богат, но у него было достаточно связей, чтобы обеспечить Сибелиусу и его семье достойное существование на чужбине, так что в октябре 1901 года семья Сибелиусов поселилась на вилле Рапалло в горах, и композитор приступил к работе. И вот однажды, когда он сидел в своем кабинете, пытаясь написать увертюру, ему явилось видение: Дон Хуан, сидящий в своем замке в сумерках; открывается дверь, входит незнакомец. Тот спрашивает гостя, кто он такой, но посетитель не отвечает. Он пытается развлечь его, но тот молчит. Наконец гость начинает петь, и Дон Хуан понимает, кто перед ним – это Смерть. Сибелиус тут же записал на нотном листке это повторяющееся видение, а на обороте нацарапал тему фагота для второй части симфонии.

Рассказ о Дон Жуане побудил Сибелиуса отказаться от сочинения увертюры; он задумал написать симфоническую поэму в нескольких главах, но вскоре ему стало ясно, что произведение потихоньку превращается в крупномасштабную симфонию. Два месяца спустя во Флоренции он начеркал на том же листе бумаги еще одну тему с пометкой «Christus», возможно, символизирующей смерть и воскресение – не исключено, что и самой Финляндии. Ученые также предполагают, что Сибелиус смоделировал вторую часть после прочтения «Божественной комедии» Данте. Этот тезис никогда не подтверждался самим Сибелиусом, который утверждал, что симфония – это абсолютная музыка без программных контекстов.

Юкка-Пекка Сарасте с его чеканной графикой движений излил на зал симфонию густым энергетическим потоком; в особенности сразило Andante, о котором лучше всего сказал когда-то дирижер Хельсинкской филармонии Роберт Каянус: «эта часть звучит как вопль против всей несправедливости, которая угрожает лишить солнце его света, а цветы – их аромата». И вновь пленили медные, как и во всех других эпизодах, в третьей части в частности – в соло гобоя в сопровождении кларнетов и не похожих на себя валторн, и скорбные вздохи духовых в финале, и патетические трубные фанфары в апофеозе; и эфирный туман струнных, и финал – смакующий победу, внушающий веру в лучшее будущее (вопреки всему).

Давайте ж и мы уверуем.