«Фрейда звали не Зигмунд, а Шломо. Но он это тщательно скрывал»

В Тель-Авиве состоялся симпозиум «Почему Малер?» – его ведущим стал автор одноименного бестселлера (а также множества других), автор программ на BBC, маститый британский музыкальный критик Норман Лебрехт

Как оказалось, Лебрехт прекрасно говорит на иврите: уроженец Лондона и сын еврейских родителей мальчиком приехал в Израиль, поступил учиться в ешиву, стал талмудистом, немного поработал на израильском радио и… вернулся в Лондон. Вся англоязычная, равно как и русскоязычная публицистика об этом умалчивает – не обнаружено упоминания об этой истории ни в википедии на иврите, ни в прочих энциклопедических источниках. Так что искусное владение Лебрехта языком предков стало для многих в зале шокирующим открытием. Равно как и то, что второе его имя – Нафтали.

Не менее шокирующим открытием стало известие о том, что автобиография Альмы Малер (урожденной Шиндлер) «Моя жизнь» – сплошная выдумка. «Не верьте ни единому ее слову!» – призвал Норман Лебрехт, на протяжении 30 лет изучавший подлинные документы, связанные с жизнью Густава Малера, и встречавшийся с оставшимися в живых очевидцами событий. Британского гостя поддержал видный израильский драматург Иегошуа Соболь, автор пьесы о «мучительной музе» Альме.

Ну, мы-то знаем, что у малеровской жены, пленявшей всю венскую богему, было два любимых напитка: бенедиктин и… мужское семя. Немудрено, что в жизни Малера она была олицетворением Эроса – и Танатоса: достаточно обратить внимание на посвящение-оксюморон на полях партитуры Десятой, неоконченной симфонии: «Для тебя жить, для тебя умереть, моя Альма...»

Поскольку сам Густав был домашним тираном, а молодая Альма – неверной женой (крутившей романы с Гропиусом и Кокошкой), немудрено, что в конце концов Малер обратился к Фрейду, которого собственный отец именовал в письмах исключительно «Шломо» (но сам он это тщательно скрывал, предпочитая называться Зигмундом). Если же быть более точными, Фрейд, начинающий психоаналитик, обратился к директору Венской придворной оперы с просьбой о встрече. Малер согласился не сразу, но когда это наконец произошло, наотрез отказался от традиционного сеанса «на кушетке»: они встретились в кафе, а затем отправились на прогулку, которая длилась четыре часа. Результат оказался неожиданным: Малер, в начале брака противящийся тому, чтобы Альма продолжала карьеру композитора, начинает добиваться исполнения ее сочинений. И посвящает ей Восьмую симфонию. Увидев в газете известие о смерти Густава Малера, Фрейд внезапно спохватился, что не выставил счет за ту прогулку, – и отправил его Альме.

«Фрейда и Малера объединяло то, что они использовали в своей работе моменты из личной жизни, – заметил Лебрехт. – И то, что два этих светских еврея изобрели свою собственную религию».

Далее была затронута проблема интерпретации малеровских сочинений. К обсуждению подключился израильский маэстро Ноам Шериф, который как раз в эти дни возродил в наших палестинах исполнение исполинской Восьмой – «Симфонии тысячи участников». По утверждению Шерифа, «тот, кто взялся дирижировать Малера, должен быть, во-первых, композитором, а во-вторых, немножко евреем». (Сам Ноам, как нетрудно догадаться, соответствует обоим пунктам). «Разве? – возразил ему другой композитор, профессор Гидон Левинсон. – Нацист Виллем Менгельберг дирижирует Четвертой Малера как супер-еврей, выявляя всё его брехтианство!»

Все господа, однако, сошлись в едином мнении по поводу того, что самым главным для Малера была свобода интерпретации. «Интерпретируйте мою музыку так, как вы чувствуете в данную минуту», – просил Малер всех без исключения дирижеров. Почему? Да потому что сам был интерпретатором: Малер подхватил брошенную Шуманом перчатку: он писал музыку о музыке.

Пару любопытных деталей к моему знанию о Малере добавил профессор Левинсон: «Он брал ДНК той или иной культуры – чаще всего еврейской – и рассматривал ее поведение под микроскопом, как истинный бихевиорист. Этимология его поведения за дирижерским пультом – в еврейской жестикуляции, рождающей мелодию, артикуляцию, аккорд. Он никогда не указывал темпов в партитуре, ограничиваясь советами дирижеру на немецком языке. Никогда не писал, сколько его произведение должно звучать. Он признавался, что и сам два раза подряд не берет одинаковые темпы, ибо ему невыносимо скучно вести произведение по проторенной дороге. Он устоял перед соблазном прописывать хронометраж, предоставив каждого самому себе, чтобы тот вник в произведение поглубже и сам вычитал из него все, что может».

Что же касается интерпретаций музыки Малера и его коллег самим Норманом Лебрехтом, то в этой связи настоятельно рекомендуем ознакомиться с его книгами «Почему Малер?», «Mahler Remembered», «Маэстро, шедевры и сумасшествие» и «Кто убил классическую музыку? История одного корпоративного преступления». Стоит также прочесть одну из его статей, озаглавленную: «Были бы мы евреями без музыки?». В этой связи вспоминаются последние слова Шенберга, начертанные на листе нотной бумаги: Ich bin ein kleiner Judenbub (Я – маленький еврейский мальчик). Да и Густав Малер говорил: Еврей – как пловец с короткими руками: он должен тяжело работать, чтобы достичь берега. Что ж, оба они делали музыку, исходя из осознания своего еврейства.

P.S. Беседы о Малере были озвучены опусами самого Малера, а также Шенберга, Цемлинского и Корнгольда в исполнении без преувеличения дивном – участвовали в камерном концерте местный Ростропович Хилель Цори, аксакал израильской фортепианной школы Йонатан Зак, первая скрипка «Ансамбля XXI века» Яэль Барольски, альтист Йоэль Гринберг из «Кармель-квартета», израильская прима-сопрано Шарон Росторф-Замир и британский баритон Дэвид Вейкхэм.