Архиинтересные израильские художники Сергей Буньков и Тэнно Пент Соостер затеяли дуэтную выставку «Тропы». Ощущаешь себя на ней, словно в саду расходящихся тропок Борхеса, где ветвятся и переплетаются реальности. Велик соблазн войти в дремучий лес и, поминутно оглядываясь, увидеть в нем новую аллегорию живописи, грандиозную шараду, метафору пропасти смысла и прочее из разряда l'art au sommet. Лес, вестимо, населяет всякая живность – птицы, звери, насекомые, гибриды, хасиды. Да что там – и Моцарт в птичьем гаме, и Гете, свищущий на вьющейся тропе… Направо ль пойдешь, налево ль – того и гляди, заблудишься.
Лина Гончарская: Знаете, когда вы впервые сказали, что выставка будет называться «Тропы», отчего-то подумалось о речевых оборотах. Тех самых tropos, где слово меняет прямое значение на переносное. Что, собственно, в ваших картинах обычно и происходит.
Тэнно Соостер: И все-таки мы имели в виду тропинки, которые пересекаются и на которых можно встретить другого человека, в данном случае – другого художника. И понять, что в этом большом лесу у тебя есть сообщник и соратник.
Сергей Буньков: Да, в этом большом дремучем лесу мы пробивали каждый свою тропу – и вот в какой-то момент они сошлись.
Сергей Буньков. Без названия
Тэнно Пент Соостер. Capitano Cocodrillo
Л. Г.: Сошлись ли? Уж очень трудно заподозрить вас в том, что вы можете сложиться как арт-дуэт.
Т. С.: Совершенно верно, но при этом мы все-таки отмечаем друг у друга одинаковые темы, которые крайне нас увлекают – всякие там ящерицы, богомолы, насекомые, рыбы... Просто Сергей одно значение в это вкладывает, а я – совершенно другое. Но при этом мы пользуемся одним праязыком. Скажем, у меня рыба возникла оттого, что я к Эстонии близок. На острове, на котором я рос у дедушки, мы с рыбаками выходили в море и занимались ловом, и мне уже тогда было страшно интересно смотреть на этих рыб: я часами мог сидеть, зарисовывая их головы и плавники... У нас даже была камбала – удивительная, фантастическая животная с лицом на одной стороне. Я ко всему подхожу с научной точки зрения, поэтому углубился в тему и вычитал, что у камбалы постепенно один глаз переполз на другую сторону. Потому что она решила жить таким вот плоским образом. Просто взяла – и сама так себя переделала.
Тэнно Пент Соостер. Без названия
Еще мне очень нравятся старинные сподвижники науки – те самые, что ездили в научные экспедиции в 1700-1800 годы и всё там зарисовывали. Нельзя даже сказать, что это художники, скорее, это люди, которые имели некий талант к рисованию. И вот они разрезали листочек, или лягушку, и, как Леонардо да Винчи, скрупулезно это дело исследовали. Так и я, когда рисую своих животных и насекомых, пытаюсь как можно глубже войти в объект и выяснить о нем как можно больше. Некоторых я даже систематизирую – то есть каждый мой рисунок в то же время является научным изысканием.
С. Б.: А у меня образы всегда растекаемые, обобщенные, затуманенные. Я называю их образами белого шума. Вот, скажем, богомол для меня – это китайская музыка с колокольчиками и драконами на красном фоне. Для меня ведь всего важнее музыкальная составляющая картины – колокольчики, шум ветра... Поэтому конкретно ответить, что такое богомол, я не могу, но могу подыскать какую-то музыку.
Сергей Буньков. Без названия
Т. С.: Богомол – странное существо: как он складывает ручки, как вертит головой, которая вращается на 360 градусов, как искусно прячется, становясь частью куста, дерева, листа… Водится он, кстати, в наших краях в большом количестве, у нас дома живет несколько штук. Я под лупой их рассматриваю – поскольку ребята они медлительные, они чаще замирают, чем убегают. Диво наблюдать. С другой стороны, для меня богомол – это как бы такой отсчет жестокости. Вот он ловит другое насекомое и начинает его поедать, всё равно, с какого конца. Так что с одной стороны богомол меня привлекает, с другой – ужасает. Складывает свои передние лапки, словно для молитвы – и ими-то как раз и хватает несчастное насекомое, и из этих лапок уже никуда не деться.
С. Б.: Что касается рыб, то опять же: у меня нет конкретных символов. Хотя каждое изображение может читаться как конкретный символ – с точки зрения потребителя образов. Вот, скажем, приходит иудей – и читает рыбу как свой символ. Приходит христианин – и читает рыбу как свой символ. Приходит рыбак – и читает рыбу как свой символ. Приходит женщина – и читает рыбу как свой символ. Каждый зритель читает по-своему. Именно поэтому я никогда не даю названия своим работам: чтобы не пробивать колею перед его, зрительским, потоком мысли.
Сергей Буньков. Без названия
Тэнно Пент Соостер. Predesigned - Human Clone III
Л. Г.: На смену графическим опытам «из жизни насекомых» – не столько по Чапеку с Пелевиным, сколько по энтомологу Фабру – пришли рептилии. И вы, Тэнно, принялись препарировать мыслью все живое и помещать в чрево животного человеческое существо.
Т. С.: Тогда были в чести опыты по клонированию, и я придумал такую псевдонаучную историю: если клон посадить в рыбу или в хамелеона, то клон получит некоторые свойства того, кто его вынашивает. Например, человек, рожденный хамелеоном, сможет менять свою окраску и т.д. Как выяснилось потом, ничего подобного не происходит, но мечта у меня была – наделить человечество фантастическими свойствами, которыми обделила нас природа. Сейчас я немного подостыл к этой теме, но по-прежнему читаю разные передовые статьи. И вдруг складывается картинка перед глазами – такого, знаете ли, полунаучного свойства.
Тэнно Пент Соостер. Coca-Cola
Л. Г.: Тэнно читает научные статьи, а вы, Сергей, все больше доверяете интуиции.
С. Б.: Совершенно верно. Я ведь уже говорил, что в процессе работы пытаюсь создать белый шум, туман, сквозь который проглядывают очертания логики. Или, если угодно, очертания понимания. Ты видишь объект – но понимание этого объекта не должно быть лобовым. Когда я сам начинаю понимать, в чем суть, мне сразу же становится неинтересно. И если я успеваю закончить работу к этому моменту, хорошо, а если нет, а просто откладываю эту работу, потому что утрачиваю к ней интерес. Поэтому вот этот белый шум, это желание идти не от логики, а от интуиции, от ощущения – очень важное для меня состояние.
Сергей Буньков. Без названия
Л. Г.: Из этого белого тумана выплывают некие персонажи – бесполые существа с характерным овалом лица, без ушей, у большинства из них всего по три пальца или нестандартное количество ног. Один типчик, к примеру, и вовсе обоняет человечество крохотными физиономиями вместо носа. Так что пока Тэнно исследует «Модульную структуру конструкции каркаса улитки», Сергей занимается сочленениями плоских человечьих голов-пальцев-языков.
С. Б.: Ну, мы ведь все-таки шли разными путями – пардон, тропами. Тэнно – через мультипликацию, поскольку он культовый художник-аниматор; я – через педагогику, поскольку 17 лет проработал в детской художественной школе. Для меня образ человека (сиречь ученика / учителя) важен как отче наш. Но я не рисую человека как такового, я рисую лишь части тела. И могу объяснить, почему. Вот мы идем по улице, и мимо нас идет куча прохожих. И в то же время мы видим только фрагмент человека. Его лицо, к примеру – вот он обернулся, или руку с чемоданом. Это можно описать в литературе, в кинематографе, но как это передать в живописи? Портрет человека, который случайно попался на глаза? Мы видим глаза, нос, рот, выхваченные нашим взглядом, но не можем создать личностный портрет прохожего, не можем даже сказать, кто это – то ли мужчина, то ли женщина. Поэтому мои персонажи – бесполые, поэтому у них порой три ноги и по три пальца на руках. Кстати, я еще в начале девяностых выдвинул теорию, что человечество вскоре мутирует – ибо для работы на компьютере ему будет достаточно трех пальцев.
Т. С.: Относительно моих конструкций: через портреты из жизни насекомых и прочей фауны я показываю свое отношение к современности. Мои последние работы – клетки-птицы, клетки-рыбы, клетки-кошечки – аллегория нашего нынешнего состояния.
Тэнно Пент Соостер. Без названия
Л. Г.: Ну да, нам уже хватает двух пальцев, чтобы нажимать на кнопки смартфона; да, мы опутаны сетью и сидим в клетках. А вы полагаете, что раньше было более гуманное общество?
Т. С.: Нет, абсолютно нет. Я считаю, что мы живем в куда более гуманном мире. Потому что мы живем как люди, а раньше люди жили как скоты. Вот у меня есть серия «Шотландский цирк детей-инвалидов» – про то, как народ ходил любоваться уродами. Так что жизнь их была куда страшнее, чем наша.
Л. Г.: Ну, уродами и сегодня многие любуются, им даже легче – ведь у них есть ютьюб. Да и вообще, что касаемо уродства, то порой это просто красота, разложенная на фрагменты.
Т. С.: Кстати, о фрагментах. Я порой беру гравюру – чаще всего, старых мастеров – и из этой гравюры выстраиваю новую композицию. В цикле «Шотландский цирк детей-инвалидов» я именно так и поступил. А потом распечатал на компьютере. Хотя когда работаешь вручную, с пером, тушью и бумагой, это куда ценнее.
Тэнно Пент Соостер. Без названия
Сергей Буньков. Без названия
С. Б.: Я – сторонник чистого изобразительного знака. Знака-символа. У меня есть математические, геометрические символы, есть рукотворные, и есть биологические – человека или животного-насекомого. Когда они соединяются, возникает ощущение реальной среды, в которой я нахожусь.
Л. Г.: Вашей реальности можно верить?
С. Б.: Нет! Я верю в науку, в человеческий разум, в то, что человек вырвется за пределы Солнечной системы. Я уже мысленно там. Поэтому мне часто открываются провидческие картинки, с самого раннего детства. Что же касается картин, то для себя я решил, что в какой-то одной работе доминирует интеллектуальный символ, в другой – декоративный элемент, в третьей – композиционное пятно, в четвертой – эмоция и так далее.
Л. Г.: Как в саду расходящихся тропок, где все раздваивается, растраивается, раздесятеряется, и зритель в конце концов выбирает эмоцию, близкую ему.
С. Б.: Ну да. Хотя на самом деле зритель попадает в чащу и начинает поиск тропы, по которой можно оттуда выбраться. Ведь зритель в большинстве своем отучился от языка изобразительного искусства, разучился думать образами и визуальными знаками. Следовательно, он должен включиться и начать думать.
Сергей Буньков. Без названия
Тэнно Пент Соостер. Без названия
Л. Г.: Сейчас крайне модны тексты об искусстве – им даже посвящают отдельные фестивали. Считается отчего-то, что нынешнему потребителю образов глаз уже недостаточно, ему непременно следует всё объяснить и за него отрефлексировать. В этой связи мне вспоминается бельгийский концептуалист Марсель Бротарс, который годах в шестидесятых (1960-х, разумеется) вдруг осознал, что все слова уже сказаны – более того, они никому не нужны. После этого он перестал быть поэтом и стал художником. Сегодня сказали бы – акционистом, ибо начал он с того, что залил гипсом тираж своего последнего сборника стихов, демонстрируя тем самым, что слово застыло, окаменело и превратилось в памятник самому себе. Иные, напротив, превращают жизнь в текст и стремятся войти в историю искусства довольно сомнительными экфрасисами. Как вы полагаете, текст еще больше запутывает смотрящего – или помогает ему воспринимать?
Т. С.: Само искусство сегодня стало очень текстовым, кураторским, я бы сказал. Ни одна популярная выставка не обходится ныне без текста, который что-то объясняет. И становится так концептуальненько, что явно ощущаешь перебор текстовых значений.
С. Б.: Дело в том, что буква – это продолжение визуального знака. В начале появились изображения на стенах пещеры, потом они трансформировались, становились более обобщенными, стилизованными и, в конце концов, через Древний Египет и иероглифическое письмо превратились в букву. То есть в часть изобразительного знака. Так что если художник считает, что текст нужен, и применяет его, то я только за. В начале девяностых я сам экспериментировал с текстом, но потом отошел от букв. Все-таки я сторонник чистого изобразительного знака.
Тэнно Пент Соостер. Без названия
Сергей Буньков. Без названия
Л. Г.: И оттого полагаете себя арт-буддистом? Несмотря на то, что ваши картины густо населены танахическими образами и предметами еврейского религиозного культа?
С. Б.: Ну да. Во всяком случае, арт-буддист мне ближе, чем любая другая религиозная субстанция. А танахические образы – это ощущение среды. Допустим, когда я захожу в дом, я не обращаю внимания на то, есть ли у входа мезуза или нет. Мезуза висит в моем личном пространстве – визуальном, эмоциональном, в пространстве моих ощущений. Там же присутствуют и прочие предметы еврейского культа, равно как и ветхозаветные образы. Как арт-буддист, я созерцаю и ощущаю их природу – но не навязываю никому их трактовку.
Л. Г.: И опять о разбегающихся тропках. У Борхеса единственное недопустимое слово в шараде с ключевым словом «шахматы» – это шахматы; в шараде со словом «время» – время. В лабиринте символов Цюй Пэна слово «время» не встречается ни разу. Так вот, какого слова вы хотели бы избежать применительно к выставке?
С. Б.: Сложный вопрос. В борхесовском смысле – если избегать этого слова, чтобы всячески его подчеркнуть – то, пожалуй, свобода. Свобода восприятия того, что я делаю. Если же говорить о том слове, которое мне никогда не хотелось бы слышать по своему поводу, – это агрессия. Да, пожалуй, именно этого слова я хотел бы избежать. Хотя некоторые наверняка увидят в моих работах проявление агрессии. Но не забывайте, что мои работы скрыты за философией тумана, и когда туман рассеется, вы увидите за ним совсем другой объект.
Сергей Буньков. Без названия
Тэнно Пент Соостер. The Elephant Skeleton Constructor
Л. Г.: С вашей точки зрения – ни в коем случае не зрительской: идете ли вы на этой выставке в одном направлении? Или все-таки тропинка каждого из вас выведет на разные дороги?
Т. С.: Кто знает? Мы ведь все-таки два очень разных художника, хотя принадлежим оба к авангарду. Сергей – из Биробиджана, края, который для меня по сей день остается terra incognita, а у меня московско-эстонское направление авангарда, концептуализм, я варился в этом соку довольно долго. Так что если мы не поссоримся и не развесим картины в разных концах, значит, выставка будет удачной.
С. Б.: Может быть, и на разные; может, на параллельные; а может, дальше каждый из нас пойдет своей дорогой. Но у нас уже есть мысли по поводу продолжения проекта, так что, скорее всего, наши тропы сойдутся. Опять же – лес дремуч, и неизвестно, куда выведет та или иная тропа и что скрывается за поворотом. Пути протаптывающего тропу неисповедимы.
P.S. Выставка «Тропы» – явление, безусловно, выдающееся. Откроется она 5 сентября и будет проходить до 26 сентября в Доме художника имени Шагала в Хайфе. Спешите видеть. |