Катерина Гордеева: «Мы говорим с той аудиторией, которой все еще интересны нормальные разговоры»

Катерина Гордеева, одна из лучших социальных журналисток, автор документальных фильмов, в том числе удивительного – «Дети Иосифа» (о Бродском, 75-летнем русском поэте с американским гражданством, который как некий эфир, как некая субстанция распространяется по организмам очень разных людей) занимается делом подвижническим: дает возможность широкой публике пообщаться с признанными интеллектуалами. Ее гуманитарный проект «Открытая лекция», стартующий в Израиле в грядущем январе, не игнорирует недомогания времени – но позволяет на время их проигнорировать. И увлечься негромким разговором на важные темы – как подчеркивает сама Катерина, разговором уважительным, не занудным и очень предметным.

- Катя, насколько я понимаю, ни один из культурных (а то и культовых) героев нашего времени не выглядит у вас фигурой на котурнах. Что, собственно, и делает этот проект таким обаятельным. А в чем еще фишка слова «открытый»? Ведь «Открытой лекции» предшествовал другой ваш проект «Открытый показ» – в пику «Закрытому показу» Гордона. То есть вы ни от кого не отгораживаетесь?

- Нет, я против концепции закрытости и против концепции элитарности. Мне кажется, просвещение не может быть уделом меньшинства, оно – для всех. Если ты занимаешься просвещением – а мы занимаемся именно просвещением, – ты должен разговаривать со всеми. И ты должен постараться сделать так, чтобы как можно больше людей тебя услышали. Я поэтому страшно горюю, что люди сейчас должны покупать билеты на наши лекции – и мечтаю, что когда-нибудь мы найдем спонсора и наступит счастье и благоденствие. И мы сможем собирать огромные стадионы и пускать на эти стадионы всех. Ведь поначалу всё так и было: площадка, на которой я это делала, была площадкой РИА Новостей, где мы могли позволить себе бесплатный вход, огромную аудиторию, даже трансляцию – это было так здорово, это напоминало то, что делал Иосиф Бродский, или Стив Джобс, или другие лекторы, выступавшие до нас в этом замечательном и, увы, не нами придуманном формате. Можно вспомнить и напутственную речь Джоан Роулинг перед выпускниками Гарварда – о преимуществах провалов и важности воображения. Это были такие огромные, публичные, серьезные высказывания. А потом, как известно, РИА Новости схлопнули, закрыли, какое-то время мы делали это в Гоголь-центре – то есть всё еще боролись за доступность. Но пространство наше скукожилось, в том числе и разговорное. Больше я ничего не делаю в Москве, потому что в Москве появление любого культурного человека, который не встроен в систему, должно быть утверждено. Сейчас даже слово такое из прошлого вспомнили: «залитовано». Лекторов теперь утверждают на подобии «худсоветов» или на каком-то высшем уровне. Я никак не хочу в этой возне участвовать. В Петербурге мы еще что-то делаем достаточно свободно, а в Москве, несмотря на то, что велосипедные дорожки есть, ездить по ним может только тот, кого уже «одобрили». Поэтому мы решили вывезти наши лекции в Ригу и в Тель-Авив. То есть попробовать поговорить с той аудиторией, которая все еще говорит на русском и которой все еще интересны нормальные разговоры.

- Все-таки любопытно, сколь многое сегодня сводится к разговору. Когда-то мир интересовало другое – как искусство танцует с музыкой, если вспомнить дягилевские «Сезоны», к примеру. Ведь именно тогда русская культура выплеснулась в мир – да так в нем и осталась. Как бы вы определили нынешнее бытование русской культуры вне метрополии? Существуют ли родовые отличия между культурой 21 века и двадцатого?

- Я не стала бы сравнивать то время и нынешнее. Понятно, что в начале 20 века случился такой сумасшедший взрыв традиций, коктейль культур, смешение всего со всем – но время тогда протекало медленнее. И любая новость шла, позволяя себе и другим быть осмысленной. И любое культурное событие было именно событием, о котором долго говорили. Я очень часто думала о том, как русские композиторы путешествовали в Нью-Йорк на концерты. Чайковский, к примеру, плыл 50 с лишним дней, и Рахманинов тоже плыл долго-долго. А сейчас мы сели в самолет и прилетели. Поэтому я не уверена, что есть отдельно русская культура – а отдельно какая-то другая, не русская. Мне кажется – по крайней мере, я в это очень крепко верю – что российская культура есть часть культуры мировой, во всяком случае, европейской. Несмотря на то, что политические процессы пытаются настаивать на обратном.

- Да, в России сейчас державность в чести. Просто какой-то всплеск имперскости, если не сказать, всхлип.

-  Если бы это была державность, всё было бы не так горько. Это бряцание какими-то непонятными планками, какое-то очень подростковое, прыщеватое поведение. Мне трудно это оценивать, я не разбираюсь в политике, и не собираюсь в ней разбираться – мне кажется, это не очень правильно, когда все разбираются в политике. Но то, что происходит в России, меня очень печалит и даже пугает. Потому что в 21 веке попытка создать герметичное пространство – это самоубийство. В том числе – и особенно – для культуры. И без того мы уже сталкиваемся с тем, что новое русское кино почти никому не понятно и, что страшнее, не интересно. Современная русскоязычная литература, за редчайшим исключением – я имею в виду писателей с мировым именем, таких как Светлана Алексиевич, Людмила Улицкая или Владимир Сорокин, – тоже мало кого интересует. Единственное, что может нас всех спасти, – это общие духовные ценности. Уж простите за пафос, но для меня это очень болезненная тема. И «Открытая лекция» была придумана по-другому, а сейчас превратилась едва ли не в манифест. Изначально мне было интересно дать возможность людям, которые известны, авторитетны и уважаемы, высказаться на ту тему, которая их занимает. К примеру, как это обычно происходит на обычных лекциях? С Чубайсом все говорят о девяностых или о коррупции – а ему интересно про биотехнологии поговорить. Негромко и без политики.

- А что нынче происходит в Риге? Это некая новая столица элиты, насколько я могу судить из своего израильского далека – или новая культурная столица постсоветского пространства?

- Мне трудно говорить, поскольку я не живу там постоянно. Но, разумеется, это место, где сейчас сконцентрировано много надежд, скажем так. Конечно, в 21 веке эмиграция уже не воспринимается, как невозвратный отъезд. Как что-то, что навсегда, без права переписки. Но это все равно отъезд. Для многих людей моего круга и моего поколения Латвия стала мостком между «уехать» и «остаться», между родиной, как мы ее любим, и Европой, как мы ее понимаем. Не вся Латвия, но Рига – это красивейший европейский русскоязычный город, в котором, будучи приезжим, ты совершенно точно ощущаешь себя своим. Хотя, надо честно признаться, Рига – очень разная и не вполне такая, какой мы себе ее представляем, мечтая из России или приезжая на пару дней. Почти полное покрытие Риги российскими госканалами делают свое дело. А двадцатилетняя постсоветская травматическая история – это благодатная почва. Многие русскоязычные рижане – это потомки строителей и инженеров, военных и врачей из советского времени. Они по советскому времени тоскуют, да так сильно иногда, что полагают, что Путин в нынешней России вернул все прекрасное советское, а все непрекрасное каким-то образом оставил за бортом. Телевизор – это мощное оружие, что и говорить… Но мы делаем в Риге «Открытую лекцию». Мы собираем зал удивительных, открытых к диалогу и новым знаниям и эмоциям людей. И среди них, чему я очень рада, много молодежи, интересующейся современными культурными процессами, которые, уверена, непредставимы без России.

- Да и в Израиле лекции – модный нынче формат. Особенно лекции необычные.

- Мне кажется, это мировая тенденция – как говорилось в одной советской рекламе, «при всем богатстве выбора другой альтернативы нет». Потому что телевидение – это все-таки такая огрызочная история. Там есть монтаж, там есть хронометраж, там есть свои условия шоу, которые не позволяют человеку высказаться. Даже такое болтливое телевидение как французское, на которое могут пригласить философов, писателей, поэтов и дать им полтора часа на переговоры, и то не может себе позволить превратить эти полтора часа в три. А самое главное, что и телевидение, и социальные сети, и университеты не дают возможности личного общения: человек читает лекцию, а потом отвечает на вопросы. И вот это самое, пожалуй, ценное – когда ты можешь человеку, чье имя уже вписано в историю, задать личный вопрос. И получить на этот вопрос ответ. И это крайне важно в нашем быстром мире, который не дает ни одной новости возможности остановиться. А человек ведь одинок – это сформулировано не вчера, хотя сейчас это одиночество кажется не совсем очевидным – из-за социальных сетей, из-за обилия дел, которыми мы загружаем свой день. Но на самом деле человек ужасно одинок, он ни с кем не успевает поговорить. И вот эти лекции одиночество разбавляют. Это те полтора часа, которые вы проведете не в одиночестве, проведете в совершенно другом темпе – что тоже очень важно, потому что нужно иногда останавливаться.

- В списке ваших лекторов я увидела имена людей, которые обычно не читают лекций…

- …но для «Открытой лекции» многие делают исключение. К примеру, Юрий Норштейн, который открывает наш сезон в Израиле. Он, кстати, не только расскажет, он покажет свои секреты, как и из чего все сделано, как он придумывает выход из неожиданных ситуаций, откуда растут ноги у тех или иных его приемов… В общем, там есть совершенно крутые моменты. И, на самом деле, это формат придумала не я. Я просто заразилась этой идеей несколько лет назад, когда ездила в Америку снимать часть своего фильма «Победить рак». Одним из героев этого фильма был Рэнди Пауш, профессор информатики университета Карнеги – Меллон, специалист по виртуальной реальности, который читал стандартную американскую The Last Lecture «Последнюю лекцию» – известный университетский формат, предлагающий «сказать нечто, представляя, что это – последняя лекция в вашей жизни». Для профессора Пауша эта лекция действительно стала последней. И название стало нарицательным. Меня поразила тогда и лекция, и формат, и эта потрясающая история. Но в русско языке слово «последняя» имеет совсем уж сложное, тяжелое толкование. Поэтому спустя годы мы сделали первую лекцию в РИА Новости и назвали ее «Открытой». Хотя вообще-то она «Последняя». Гипотетически.   

- Вот вы упомянули Норштейна. Казалось бы, вещь-в-себе, кот-в-мешке – всегда в меньшинстве. Однако проект неизменно собирает огромную аудиторию.

- Да, я все равно буду настаивать, что наши лекции доступны широкому кругу людей.

- И эта самая широкая публика чему-то научается в процессе? То есть если вспомнить нашу общую мечту «красота спасет» и так далее – Вселенная как-то откликается на вибрации?

- Знаете, мы проводили лекцию в городе Воронеже – это была лекция Сокурова – и на нее пришел водитель маршрутки. И вот он слушал лекцию, а в конце спросил: правильно ли я понял вашу мысль о том, что в любом спорном деле нужно сначала разговаривать? Я была растрогана до слез, потому что вот пришел человек с улицы, который никогда в жизни фильмов Сокурова не смотрел, разумеется – но, во-первых, он придет домой и, скорее всего, посмотрит, а во-вторых, он услышал самое важное, что только может быть. Что нужно разговаривать. И мы, собственно, как раз про это. Что сначала нужно научиться разговаривать тихим голосом. Потом научиться договариваться. Потом научиться объяснять свою позицию. Потом научиться искать компромисс. Начинать с каких-то простых основ: вилка в левой, нож в правой, в занавески не сморкаться.

- Вы упомянули о том, что не работаете больше в России, т.е. там вы – почетный зарубежный гость. Что вы считаете сейчас своим домом?

- Трудно сказать. Сейчас мы живем между Ригой и Санкт-Петербургом. Почти двадцать лет я прожила в Москве, чуть меньше, шестнадцать – в Ростове-на-Дону. Я люблю Россию. Я бесконечно люблю свою профессию, свою работу, которой у меня больше нет, я по ней скучаю. Но возможности жить здесь, работая, кормя семью, точно понимая, что завтра мир не перевернется, моя страна не отыщет себе нового врага, не запретит какую-то еду, лекарства, аппараты для жизнеобеспечения людей…. – увы, об этом пока речи не идет. Если же говорить о месте, которое я себе представляю, как место тихой и счастливой жизни – это одна крошечная итальянская деревня в сицилийском захолустье. Там есть кривая пальма, синее море и рыжая собака. А за углом – свежий хлеб и свежая рыба.

- Говорят, что среди ваших предков из Латгалии (что опять-таки в Латвии) были Киршбаумы, и что по материнской линии вы – прапраправнучка раввина. Так ли это?

- По отцу я – Гордеева. Девичья фамилия моей мамы – Фридрих, а вот мамы папы моей мамы – Киршбаум как раз. Ну а девичья фамилия мамы моей мамы, моей любимой бабушки – Раскина. Раскина Роза Соломоновна. Дочь репрессированного сына раввина Соломона Раскина. Моя семья – это, конечно, очень советская история. Скажите, в какой еще стране потомки польско-латгальско-немецких аристократов могли соединить свою жизнь с евреями? Мои бабушка и дедушка, Роза Соломоновна Раскина и Николай Георгиевич Фридрих, оказались волею судеб в одном из сталинских стройотрядов (стройтрестов) для неблагонадежных, но образованных граждан: они строили мост через Дон в Ростове-на-Дону. В момент окончания строительства очень удачно умер Сталин. Вышел указ, который велел всем стройотрядам этим оставаться там, где они сейчас находятся. Так моя семья оказалась в Ростове. Там я и родилась. Дедушку потом звали вернуться в Москву. Но у него была прекрасная память, он помнил все, что произошло с его семьей и с семьей моей бабушки. И предпочитал столице провинцию. Бабушкина сестре Ида, унесенная вихрем советского водоворота в Грозный, в 80-е эмигрировала в Израиль, долгие годы жила в Хайфе, там и умерла и похоронена. Там вообще, насколько я понимаю, живет довольно большая часть нашей семьи по бабушкиной линии. Но я с ними, увы, никогда не встречалась. Стыдно сказать, я была в Израиле лишь однажды: вместе с писателем Людмилой Улицкой. Мы снимали эпизод для фильма «Победить рак» об израильском периоде лечения Улицкой, об израильской медицине, о которой я могу говорить только в превосходных тонах. То, что я в те четыре декабрьских дня 2011 года увидела, произвело на меня огромное впечатление. Я часто возвращаюсь мысленно в Хадассу, Асуту, Шибу… Как там относятся к пациентам! Какие там технологии! Какая забота и вера в возможность счастливого исхода – небезосновательная вера, что очень важно. Так уж получилось, что я часто сталкиваюсь с пациентами, которые едут лечиться в Израиль. И за это время «обросла» знакомствами с людьми, которых никогда не видела, но которые помогают. В общем, очень надеюсь, что когда мы приедем с «Открытой лекцией», я, что называется, воспользуюсь служебным положением и увижусь и с родственниками и с теми, с кем «дружу по переписке». Ну и, разумеется, те полторы экскурсии и автомобильная поездка из Эйлата в Тель-Авив, которые в ту командировку у меня случились – это ничтожно мало для такой великой страны, великого места, великой истории. В общем, у меня большие планы.

- Вы делали сюжеты для телекомпании ВИД, работали на НТВ – в том числе были автором легендарной программы «Профессия – репортер». Отчего вы покинули телевидение? Переросли?

- Нет, меня оттуда выдавили. Как и все поколение моих коллег, друзей и ровесников – нас выгнали, выжили, выдавили. Любой эпитет подберите. Никого из тех, с кем я работала на нынешнем телевидении, больше нет. Это большая трагедия – ведь мы не просто были романтиками профессии, мы умели работать. Профессионализмом не считалось лизоблюдство и лицемерие. В цене были другие качества журналистов. Отсутствие профессионалов на ТВ – это проблема, которую еще придется осознать тем, кто когда-нибудь, когда это станет возможным и необходимым, соберется строить новое телевидение. Вот этому человеку, увы, придется начинать практически с нуля. По крайней мере, в области информационного ТВ.

- Кто-то из журналистов назвал вашу команду «цыгане-просветители»…

- Это мой муж так про нас сказал. Ну, то есть, он в одном абзаце сказал про цыган (потому что мы переезжаем все время), а в другом – про просветителей (потому что мы занимаемся тем, чем занимаемся). А журналист соединила. Ну что же – смешно. Хотя у меня, конечно, совершенно иная национальная самоидентификация. Я – еврейка со сложносплетенными корнями. Шутка.

- Негромкость бесед вашего проекта – это, по-видимому, другая негромкость, в противовес осторожной (если не сказать завиральной) негромкости ревнителей цензуры. И она способна перекрыть шумовые помехи нашего смутного времени.

- Как правило, всякие ревнители и борцы «за» говорят громкими поставленными голосами и легко переходят от разговора к скандированию, от скандирования – к крику. Я страшно не люблю разговоров на повышенных тонах. Не люблю, когда громкость – главный аргумент в споре. Таких споров и таких аргументов надо избегать. Говоря о негромкости, я имела в виду, что «открытая лекция» – это не декларация, не заявление и разрывание рубашки на груди в какой-то борьбе. Это большой, серьезный и честный разговор. Который невозможно вести громким голосом.