Жар-птица Джанандреа Нозеды

На вчерашнем концерте ИФО итальянский дирижер Джанандреа Нозеда пропустил через свои руки три известные партитуры, да к тому же оказался великолепным сказочником

Вышел маэстро на подиум, тронул оркестр волшебной палочкой – и очутился тот в зачарованном царстве. И мы иже с ним. Пробуем золотые яблочки, поглаживаем перья из жар-птичьего хвоста – те, что в руках у Ивана-царевича, резвимся с пленёнными царевнами. И думу думаем: дескать, Кащею-то надо было получше высиживать свое яйцо, чтобы из него вылупился кто-то стоящий.

Мирискусническая «Жар-птица», завершившая вчерашнюю концертную программу в Израильской филармонии, могла тронуть даже камень – в каковой Кащей обращал своих врагов. Заметим, что маэстро Нозеда дирижировал сюитой из балета Стравинского в полной версии 1911 года – для большого оркестра; мало кто отважится на такое, обычно дирижеры предпочитают более скромную третью редакцию (1945). В первой же оркестр расточительно велик, в нем солируют три арфы, что особенно умиляет публику – сам же автор замечает в своих «Диалогах. Воспоминаниях. Размышлениях», что наибольшее впечатление на столетней давности аудиторию произвели глиссандо валторны и тромбона, а «для меня самым потрясающим эффектом было глиссандо натуральных флажолетов у струнных в начале, которое выбрасывается басовой струной наподобие колеса св. Екатерины». Примечательно также, что Стравинский собственный опус всячески критиковал – в особенности скерцо «Игра царевен золотыми яблоками», сетуя, что сочинилось оно «в стиле Мендельсона-Чайковского». Листаем те же «Диалоги»: «я снова и снова переделывал этот кусок, но не смог добиться ничего лучшего; там остались неуклюжие оркестровые просчеты, хотя я не могу сказать в точности, в чем они заключаются».

Заключались оные, по-видимому, именно «в стиле Мендельсона-Чайковского», коего Нозеде удалось счастливо избежать. Труднейшие оркестровые эпизоды вроде ссоры между Иваном-царевичем и Кащеем и Поганым плясом Кащеева царства были исполнены на диво проницательно, остро и умопомрачительно ясно; окончательно заворожили Хоровод царевен и Колыбельная Жар-птицы, после которой в руках маэстро словно оказались три пера: далее звуки буквально порхали в сгущенной атмосфере заколдованного сада, взлетая до невиданных драматургических высот. Деревянные духовые выглядели очень славно, особенно отличился первый гобой. Справа от сцены, в боковом кармане, сидела троица трубачей и один ударник, вступая в нужных местах – эффект был весьма эффектным и в меру, по-кащеевски, пугающим.

Многолюдный оркестр, ведомый Нозедой, играл почти безукоризненно, отзываясь, по птичьему велению, на его призывы к тонкой нюансировке, градуированности контрастов, загадочной колористике в духе и интонациях русского модерна. Обаятельная музыка Стравинского, невзирая на насупленность тридевятого Поганого царства и смерть Кащееву, соблазняла изысканностью утопии, волшебной сумрачностью и печальной зачарованностью некоего тридесятого государства. Где до сих пор водятся птицы невысокого полета, но редкой породы. На мой взгляд, подобную трактовку можно назвать без преувеличения выдающейся – вероятно, Нозеде удалось бы умилостивить самого Стравинского, главного критика «Жар-птицы». Тот, кстати, и балет свой не слишком жаловал, язвя, что герои, мол, «брыкают ногами глупейшим образом». Нозеда же убедил, что птичьей музыке и вовсе не требовалось никакого дрыгоножества, хотя некий господин, выходя из зала, очень сокрушался по поводу отсутствия «балета».

                      Gianandrea Noseda. Photo: Dan Porges

Но прежде Джанандреа Нозеда раздразнил Гавотом из Первой («Классической») симфонии Прокофьева, истаяв на pianissimo с таким щегольством и очарованием, что публика только ахнула – и далее вздыхала на все лады о старых добрых временах, временах фижм, мушек, косичек и пудреных париков. В дирижерской трактовке, между тем, не было и тени реставраторства – Нозеда был по-современному ироничен, пикантен и бесшабашен; главное же, что инструментальное полотно Прокофьева он превратил в истинно театральное представление. Взбежали вверх деревянные духовые и струнные, поднялся занавес – и началось. Пыхтели валторны, будто карабкающиеся в гору великаны, ритмично бурчал фагот, кривлялись ряженые, кавалеры приглашали дам, смущаясь собственной чопорности и дивясь собственной смелости, веселился и ликовал народ, искушаемый неприхотливыми радостями жизни.

Молоденький Прокофьев 26 лет от роду, сочиняя свою Первую симфонию (1917), остроумно переиначил изящность Гайдна и шаловливость Моцарта, добавив нового очарования ранним музыкальным стилям. Милейшая стилизация с истинно прокофьевскими речевыми оборотами – как если бы Гайдн дожил до наших дней, сохранив свою же манеру письма и восприняв бы кое-что от нового, указывал Прокофьев, большой поклонник гайдновской скандальной веселости и собственной мелодической колючести. Нозеда в толковании Первой был дерзок и легок, отплясывал на подиуме все партитурные полонезы, менуэты, гавоты, галопы и musette, играл тембрами и регистрами и отчаянно радовался в финале. И был абсолютно по-детски искренен – ведь в прозрачной фактуре этой симфонии не за что спрятаться.

Между тем заметная часть публики пришла на солиста – Юлиана Рахлина, коему достался заигранный до дыр Скрипичный концерт Мендельсона ми минор. Сей шлягер один из самых техничных виртуозов нашего времени исполнил с присущим ему блеском и светскостью манер, картинно отставляя ножку. Публике же осталось умиляться тому, сколь хорошо статусный скрипач из Вены – у которого, кстати, есть собственный (и весьма оригинальный) фестиваль в Дубровнике – чувствует стиль, фразу и интонацию. Еще большая демонстрация чудес виртуозности пришлась на третью сонату для скрипки соло («Балладу») Изаи, которую Рахлин преподнес на бис, преодолев все технические выкрутасы со спортивным азартом – по типу быстрее, выше, сильнее. Скрипичная техника, доведенная до совершенства цирковых трюков, вызвала невероятный ажиотаж в зале: публика зашлась в кашле и аплодисментах, дивясь безошибочному ремесленному чуду.

                        Julian Rachlin. Photo: Julia Wesely

Надо сказать, Рахлин и Нозеда вели довольно любопытный диалог. Прежде всего, они напрочь лишили мендельсоновский концерт слащавости и придали ему изрядного драматизма. Дирижер, не уступая солисту по части виртуозности, виртуозно вывел на авансцену фагот, дабы оркестр и публика не успели передохнуть после первой части. Эту самую первую часть Нозеда провел великолепно, атакой перешел ко второй и таким же манером – к третьей. Повторю, его дешифровка партитуры Мендельсона вовсе не была акустически-эталонной, это и пленяло. Всё куда-то двигалось и стремилось, интонация рождалась на глазах – оркестр Нозеды жил настоящим. Романтическим настоящим, которое куда ближе к жизни, чем к вечности; к весне, чем к Лете.

Напомним, что Джанандреа Нозеда является главным приглашенным дирижером Израильского филармонического оркестра и одним из реальных кандидатов на пост музыкального руководителя ИФО после ухода Зубина Меты. И это, безусловно, радует.

Титульное фото: Sussie Ahlburg