Даниэль Лозакович: «Когда я играю, я стараюсь стать композитором и играть так, будто я сам это сочинил»

На следующей неделе Иерусалим и Тель-Авив ждет фестиваль, где что ни музыкант, то primus inter pares, первый среди равных. Даже если он совсем еще юн, как Даниэль Лозакович – ошеломительный скрипач, который и в игре, и в беседе выражает мысли не мальчика, но мужа. Кроме того, он наделен прекрасным чувством юмора, беседовать с ним легко и интересно. Таков уж он, наш русский гений на иностранном чердаке; и неважно, кто он по крови, и что родился он в Швеции, ведь его эмигрировавшие туда мама и папа все равно говорят по-русски, и дети их тоже прекрасно говорят по-русски, не считая прочих языков.

А если подробнее, то очаровательный 18-летний скрипач-вундеркинд из Стокгольма Даниэль Лозакович – сенсация нынешнего скрипичного мира и самый молодой музыкант в истории, ставший эксклюзивным артистом Deutsche Grammophon. С девяти лет он выступает как солист с престижными оркестрами, победил на конкурсе «Щелкунчик» в 2011-м и на Международном конкурсе молодых скрипачей Владимира Спивакова в 2016-м, был удостоен множества наград, включая Гран-при во всех категориях на Международном конкурсе «Охридский жемчуг» в Македонии, премию «Юный артист 2017 года» на Фестивале Наций и премию Excelentia, учрежденную ее Величеством Королевой Испании Софией. Играл на крупнейших международных фестивалях, таких как Вербье, Экс-ан-Прованс, фестиваль имени Менухина в Гштааде, Martha Argerich Project в Лугано, «Звезды белых ночей» в Санкт-Петербурге и прочая, прочая. «Больше, чем вундеркинд», – утверждал заголовок немецкой газеты Der Tagesspiegel после концерта Лозаковича в Берлине в феврале 2018 года. У этого мальчика потрясающая техника, идеальная интонация, уверенный, мощный, чистый, теплый звук. Его с самого детства воспринимают всерьез, поскольку он очень серьезный художник; кто-то пытается сравнивать его с Яшей Хейфецем – хотя он прекрасен сам по себе, и сравнений никаких не требуется. А эксклюзивный контракт с Deutsche Grammophon, который он подписал вскоре после своего 15-летия, укрепил его статус «один на миллион».

                               Lev Efimov © Deutsche Grammophon

– Даниэль, где я вас застала, в какой части света?
– Я сейчас в Германии, в Карлсруэ, учусь в Высшей школе музыки у профессора Иосифа Израилевича Рысина. А потом, после гастролей, вернусь в Женеву, где живу и учусь у профессора Эдуарда Вульфсона.

– Ваша игра уже лет с 11-ти подкупает поразительной зрелостью; не уверена, нужны ли вам педагоги вообще... Вы сами решаете, какие произведения будете исполнять?

– Да, я сам выбираю репертуар, я знаю, чего хочу, и планирую заранее. Поэтому он, репертуар, естественно, классный (смеется). Пока всё идет так, как я задумывал. Скажем, записал на Deutsche Grammophon два сольных альбома: «Бах» и «Нет, только тот, кто знал» (None But The Lonely Heart) с произведениями Чайковского.

– Почему такие разные полюса – Бах и Чайковский? Это ведь предельно далекие друг от друга вселенные.

– Я хотел начать с Баха, потому что он для меня самый главный человек в музыке. Человек, который вывел музыку на абсолютно другой уровень. Бах – это композитор, который показывает, кто ты, что ты за музыкант. За его нотами не спрячешься. В этом альбоме я играю самую трудную, наверное, и самую гениальную вещь для скрипки соло – Чакону. И баховские концерты с оркестром. Чтобы представить две разные стороны: концерты – это камерная музыка, где нужно показать себя умелым ансамблистом, и ре-минорная партита для скрипки соло – здесь ты просто показываешь всё, весь statement. А в Чайковском я хотел показать другое: широту русской души, и романтику, и вообще, я считаю его Скрипичный концерт одним из главных произведений в русской музыке. Владимир Теодорович Спиваков, который меня первым открыл – я с ним первый раз в жизни играл с оркестром, он стал для меня первым дирижером, и я считаю его лучшим исполнителем Скрипичного концерта Чайковского, – сказал мне: «Я играл этот концерт в течение последних 50 лет. Теперь твоя очередь делать то же самое в течение последующих 50 лет». Разумеется, впервые я сыграл Скрипичный концерт Чайковского с маэстро Спиваковым и Национальным филармоническим оркестром России – и действительно почувствовал русскую душу в их звучании. Захотелось сразу запись сделать, так мы и поступили, причем записали эту вещь в том же самом зале, где я играл с маэстро первый раз в жизни, в Доме музыки в Москве. Это была живая запись, прямо с концерта. Так что пока у меня два альбома: барочный и романтический. А следующий будет классический (смеется).

– Сколько лет прошло между тем вашим первым выступлением и записью музыки Чайковского?

– Тогда мне было почти девять лет. А концерт мы записали в конце апреля 2019 года, и недавно диск вышел. Та, первая запись, тоже сохранилась. Поэтому у меня есть возможность сравнить свою игру тогда и теперь.

– Мне вспоминается отзыв влиятельнейшего венского критика Эдуарда Ганслика по поводу премьеры Скрипичного концерта Чайковского: «Мы знаем, что в современной литературе стали появляться сочинения, авторы коих любят подробно воспроизводить самые отвратительные физиологические явления, в том числе скверные запахи. Господин Чайковский доказал, что музыка может не только звучать, но и пахнуть. От его концерта воняет сивухой».

– Я считаю, что Ганслик неправ. Просто этот концерт нужно подать должным образом. Я очень много думал над этим высказыванием, и решил, что, может, тогда его просто плохо сыграли. А если хорошо играть, если прочувствовать, что Чайковский хотел выразить в музыке, изучить всю информацию, уловить звук – тогда у вас получится один из самых гениальных концертов.

– Вы стараетесь не слушать чужие исполнения?

– Нет, скрипачей вообще уже не слушаю, хотя с детства почти все записи знаю наизусть. Я слушаю музыкантов, которых очень уважаю, но не из скрипичного мира – это дирижеры, пианисты и вокалисты. Хочу уловить свой звук, избежать чужого влияния. Очень многое беру у певцов, люблю, конечно, Шаляпина, Дитриха Фишер-Дискау, могу еще множество имен назвать... К примеру, когда мы решили сыграть с оркестром арию Ленского «Куда, куда вы удалились», я взял запись этой арии в исполнении Ивана Козловского и, можно сказать, перенес на скрипку его фразировку – знаете, у многих певцов фразировка не связана со словом, а у Козловского сразу понятно, что происходит по сюжету и что он имеет в виду. И еще я слушал эту арию в исполнении Фрица Вундерлиха – он по-немецки пел, у него великий голос, и спел он гениально, но понимание у Козловского намного глубже. В общем, я впечатлился их пением, соединил понимание Козловского и голос Вундерлиха, добавил свои собственные ощущения, и что-то там в середине нашел (смеется).

– А вот еще про Баха: сейчас очень модно аутентичное исполнительство, всякие там старинщики, HIP... Как вы к этому относитесь, и как, по-вашему мнению, должна звучать барочная музыка в 21 веке?

– Это большой риск, конечно, потому что столько разных типов исполнения, и все думают, что они правы... На мой взгляд, существует некая проблема в исполнении барочной музыки, поскольку нет единственно правильного стиля или подхода. Главное, чтобы было убедительно. В понятие «убедительно» я вкладываю лаконичную мысль: так Бах хотел. Нужно постараться просто стать композитором. Превратиться в него. То, что Фуртвенглер делал с симфониями Бетховена, к примеру; он был уверен, что так Бетховен хотел, и никак иначе. Вот это реально убедительно.

– Не всем дано, как вам, инстинктивно чувствовать Баха. Играть его на таком длинном дыхании, вне времени, без излишеств, с уважением к авторскому тексту и при этом не будучи привязанным к нему буквально... Откуда все это?

– Мои вдохновения в Бахе – это Пабло Казальс, молодой Гленн Гульд, из новых – Тревор Пинок и Энох цу Гуттенберг с его размышлениями о сути бытия – «Страстями по Матфею» и «Страстями по Иоанну». Все они очень разные, из разных времен, играющие в разных стилях. Но меня интересуют смыслы, скрывающиеся за произведением, и, слушая этих музыкантов, я очень многое понял относительно того, каким должен быть Бах. И соединил что-то по-своему.

– Ну вот, опять среди перечисленных вами музыкантов нет ни одного скрипача, а есть виолончелист, пианист, дирижеры...

– И биографы. Я читал книгу E.H. Thorne о Второй партите для скрипки соло Баха, она очень интересно пишет о Чаконе. И все это я вставил в моего Баха.

– У нас как раз выступал сейчас Андраш Шифф, напомнивший, что биг-бэнды прошлого прекрасно обходились без дирижера. Как вам играется наедине с оркестром, без chef d'orchestre?

– Замечательно, я именно так и поступил, записывая Баха, сам дирижировал его концертами – ну, старался (смеется). И с Моцартом обошелся подобным образом – Третий концерт в программе был, и мне очень понравилось. Но я бы не советовал играть без дирижера скрипичные концерты Бетховена или Чайковского, или позднего Моцарта, это весьма непросто. А такие концерты, как Бах или ранний Моцарт, можно легко самому делать. Кстати, фортепианные концерты Бетховена многие пианисты сегодня дирижируют сами – как Андраш Шифф, которого вы упоминали, – хотя некоторые считают, что можно только в Первом и Втором без дирижера обойтись. Мне же, когда речь идет о музыке более камерной, дирижировать самому только помогает, тогда и оркестр лучше слушает, и я сам. А когда вещи более крупные, это может отвлечь от чего-то важного.

– Вы работаете по рукописям?

– Да, очень полезно работать по манускриптам, особенно если это Бетховен, Моцарт, Бах, потому что так можно узнать очень многое. Я сравниваю эти рукописи с уртекстом – и нахожу массу вещей, которых нет в опубликованных нотах. Очень много секретов можно найти в манускриптах, особенно Бетховена – когда я начал изучать его Скрипичный концерт ре-мажорный, то обнаружил много чего неожиданного. Сейчас ведь можно купить фотопринт большинства манускриптов, их копируют, но, конечно, подлинник, самый главный манускрипт, найти сложно (смеется).

– Я читала замечательную историю о том, как вы выбрали скрипку. Как в первый раз взяли ее в руки и сразу заиграли. Как такое возможно?

– Я и сам не знаю. Когда я в первый раз увидел скрипку, то сразу влюбился. У меня даже слезы выступили на глазах. Не знаю как это случилось, но я сразу знал, что буду скрипачом, и ни о чем другом даже не помышлял. А когда мама отвела меня в музыкальную школу, никто из учителей не хотел меня брать, потому что я, оказывается, был слишком старым – мне было почти семь. Плюс у меня родители не музыканты, как у других детей, которые начали на скрипке играть в 3-4 года. Предложили выбрать другой инструмент, я отказался, чем поверг маму в шок – знаете, никто ведь не хочет слышать скрипку у себя дома, особенно когда ее терзает маленький ребенок (смеется). Мама ведь меня для чего в музыкальную школу отвела? Она просто хотела, чтобы я для общего развития немного играл на рояле, а вообще-то она готовила меня к карьере теннисиста. Но я не сдавался: только скрипка! В общем, одна учительница в той школе сжалилась надо мной – и взяла в свой класс, скрепя сердце: дескать, возьму себе еще одного плохого ученика. После первого урока она позвонила маме и сказала, что я родился скрипачом. Мама попросила ее по секрету сделать так, чтобы через месяц я закончил свое обучение – желательно, навсегда. Учительница же сказала: дайте мне этот месяц, и я докажу вам свою правоту. Так всё и началось.

– Вот так прямо взяли скрипку и заиграли?

– Та учительница уверяла, что у меня уже с первого раза не было плохого звука, как это обычно бывает.

– Это была четвертинка, наверное?

– О, со скрипкой у нас была отдельная история: мы, ничего не подозревая, купили скрипку-половинку и целый смычок. Просто не ведали, что существует так много размеров скрипки и смычка, пока учительница не сказала.

– Сегодня вы ведь играете на Страдивари?

– Да, но она не моя (смеется) – она из частной коллекции в Бостоне, «ex-Baron Rothschild» 1713 года. А на конкурсе скрипачей Владимира Спивакова я выиграл скрипку работы итальянского мастера Карло Джузеппе Оддоне, это замечательный инструмент, и я очень рад, что он находится в моей собственности.

                              Lev Efimov © Deutsche Grammophon

– Вы в Иерусалиме впервые будете выступать?

– В Иерусалиме впервые, хотя в Израиле я много раз выступал, в других городах. Я даже играл в Тель-Авиве Двойной скрипичный концерт Баха с легендарным Иври Гитлисом. Мне было тогда 11 лет, а ему – 90. Приезжал и в турне с «Виртуозами Москвы» Владимира Теодоровича...

– На сей раз вы играете новое для нас сочинение, «Фантазмы» Алексея Шора.

– Да, мне очень нравится их играть, у Алексея Шора огромный талант мелодиста. Сегодня трудно найти композитора, столь одаренного по части мелодий. Его «Фантазмы» – это, по сути, традиционный концерт для скрипки в трех частях, каждая из которых весьма оригинальна, и в каждой из которых множество очень красивых мелодий. Я безмерно уважаю Алексея Шора и благодарен ему за такую музыку. И еще я буду играть мой любимый Скрипичный концерт Бетховена – с Государственным симфоническим оркестром Армении под управлением Дмитрия Яблонского. К слову, о Бетховене: в год его 250-летия я планирую что-то записать.

– А каким вам представляется Бетховен?

– Думаю, это главный революционер, который построил лестницу в романтическую музыку и в новый стиль. О нем можно говорить бесконечно, но не будем же мы сейчас, как все, его хвалить – ясно ведь, что это один из самых гениальных человеков.

– Ну да, матерый человечище, глыба, как сказано известно кем о Льве Толстом... Но вот что занятно: многие сегодня играют его как романтика или, в крайнем случае, как проторомантика.

– С ним непросто абсолютно, потому что он в середине, и он сам по себе; его нельзя играть как Моцарта, как Гайдна или как Брамса. Но все равно это классический стиль, и надо досконально изучить всю музыку Бетховена, чтобы уловить этот стиль. И красоту. И звук. Звук Бетховена. Бетховен – это отдельная религия. Скажем, в его Скрипичном концерте материала по сравнению, допустим, с концертом Брамса, почти нет. Одни гаммы. А когда смотришь в глубину, и видишь, что там внутри, и о чем он хочет вам сказать, то понимаешь, что это самый гениальный концерт на свете.

– Надо быть гением, чтобы все это почувствовать.

– Да нет, что вы.

– Не отпирайтесь. Вам, кстати, композиторы уже посвящали свои опусы?

– Да, после концертов иногда приходят композиторы и приносят вещи, которые они сочинили для меня, и я с интересом их смотрю. Я ведь и сам начинаю писать музыку. Хочу сочинить Скрипичный концерт. Но надо еще продумать его. Если понравится, буду дальше сочинять.

– Это будет новая музыка? Музыка 21 века?

– Я стараюсь оставаться романтиком. Пытаюсь найти вечное в современном.

– Вы с детства такой вдумчивый, мудрый и тонко чувствующий?

– Вроде всегда таким был, не знаю, я считаю это нормальным, я просто люблю то, что делаю, меня это очень вдохновляет. Музыка всегда была для меня очень важна. Но такой интерес и понимание, мне кажется, начались в 13 лет. Тогда я уже многое осознал и узнал музыкантов, которых не знал прежде. С тех пор почти каждый день что-то новое нахожу.

– А была ли в вашей жизни такая музыка, в которой вы себя чувствовали неуютно?

– Да, но я ее не играю. Пробовал – и чувствовал, что не мое.

– Когда вы работаете с дирижером, кто доказывает свою правоту? Или вы обычно сразу находите общие точки соприкосновения?

– Смотря какой дирижер, конечно. Если очень хороший, тогда можно вместе делать музыку. Тогда мы идем в одном направлении. Есть дирижеры, которые не мешают – уже хорошо (смеется). Но, конечно, лучше, когда музицируешь вместе. Когда одинаково понимаешь музыку и дышишь в унисон. Таких очень мало. И есть дирижеры, которые мешают. Но со многими у меня гармония – с Владимиром Теодоровичем Спиваковым, Валерием Абисаловичем Гергиевым, Кристофом Эшенбахом – мы играли Мендельсона на днях с оркестром де Пари, нереальную музыку делали, с Андрисом Нельсонсом, с Неэме Ярви было замечательно, и еще со многими, конечно, просто эти имена сейчас всплывают, потому что недавно с ними играл...

– Я где-то читала, что вы с Гергиевым играли без репетиций.

– Да, бывало (смеется). Мы с ним уже так хорошо знаем друг друга, что вполне можно обойтись без репетиций. И музыка от этого порой получается даже лучше. Фуртвенглер, например, считал, что избыток репетиций убивает музыку. А Караян или Карлос Кляйбер, напротив, полагали, что должно быть очень много репетиций перед тем, как в зал идти.

– А хотелось ли вам играть забытые произведения – или те, к которым еще никто не прикасался?

– Конечно. Я сейчас работаю над Скрипичным концертом Шумана, который отчего-то считают неудачным, а мне он кажется одной из самых гениальных шумановских вещей. Его очень мало играют. Буду играть его скоро.

– Шуман для вас мудрец, или безумец, или экспансивный человек с взрывным характером?

– Нечто между красотой и психозом. Трудно описать. Из-за этого сочетания какой-то баланс идет человеческий и шизофренический, и выходит красота, какой никогда не было. Так я чувствую Шумана. А Скрипичный концерт – это поздняя его вещь, когда он уже полностью находился во власти галлюцинаций и слышал «призрачные голоса». Он еще не до конца сошел с ума, как многие думают. Нет, не до конца, и в этом-то и гениальность, и поэтому в том концерте такие вещи, из другого мира...

– Да, он вроде бы говорил тогда близким, что к нему приходят призраки Мендельсона и Шуберта, беседуют с ним по душам, а после его тут же посещает муза – чтобы он дописал, наконец, свой Скрипичный концерт. Любопытно, конечно. И вроде бы Клара, Брамс и Йозеф Иоахим, для которого Шуман сочинял этот концерт (тот его, кстати, так и не сыграл, сочтя полностью «безумным»), запретили его публикацию и исполнение в течение ста лет со дня смерти автора. Георг Куленкампф, правда, не послушал и сыграл концерт в 1937-м, после того как якобы спириты вызвали дух Шумана, и тот распорядился немедленно извлечь партитуру из небытия...

– Что тут скажешь – безумие заразительно (смеется).

– Даниэль, а случалось ли вам отменять концерты?

– Однажды, два года назад, у меня была ужасная инфекция в третьем пальце, и пришлось отказаться от концертов – хотя я обычно играю даже больной. Это было как раз перед записью баховского альбома. И один важный швейцарский доктор сказал, что палец надо отрезать. Я думал, уже всё. Но понял, что не надо слушать докторов. Просто выждал время, нашел еще одного доктора, он спросил, стало ли лучше, я ответил, да, стало, и он сказал: «Когда почувствуешь себя еще лучше, начинай играть». Ну и ладно, подумал я. И уже через неделю приступил к занятиям. Сначала осторожно попробовал, потом еще раз, и понял, что всё прошло.

– Когда вы уже отыграли произведение, вы еще чувствуете его своим – или оно уже существует объективно, где-то, для кого-то, словно оно уже отделилось от вас?

– Когда я играю, я стараюсь стать композитором и играть так, будто я сам это сочинил. Тогда музыка получается более живой и своей. А отделяется ли произведение? Не всегда. Я еще долго о нем думаю.

P.S. Даниэль Лозакович и Государственный симфонический оркестр Армении под управлением Дмитрия Яблонского впервые выступят в Иерусалиме 2 марта, в зале Генри Крауна в Иерусалимском театре. Заказ билетов здесь.

Фотографии Даниэля Лозаковича предоставлены компанией Deutsche Grammophon