Весна и мир: Штекель, Фишер, Сен-Санс, Дебюсси, Равель

В который раз ловлю себя на мысли, что думаю опущенными звеньями – как завещал Мандельштам (самому себе, конечно); просто хочется, чтоб будущее сбылось.

Из темноты филармонического зала многое может пригрезиться, даже иллюзия того, что у нас весна и мир.

С «Вёснами» вечные проблемы, особенно с Printemps; и год исполнения приходится на 13, и публика освистывает, и критики не понимают. Потому что весна – это всегда как бы новая эра, особенно в музыке. И особенно в той, что случается в Париже.

В 1913-м – жуткий скандал на премьере «Весны священной» Стравинского, когда парижанки разных сословий – из шестнадцатого ли, из Сен-Жермен – лупили друг друга ридикюлями по голове, визжа и топоча ногами. Новый вид первобытности в искусстве и анти-искусстве поверг господ и потаскух в неслыханное замешательство; из хаоса возникли невиданные формы.

Наступила парижская весна.

Наступила она и в Тель-Авиве, причем самой что ни на есть зимой, то бишь теперь – в той самой темноте филармонического зала, когда ИФО под управлением Ивана Фишера сыграл «Весну» Дебюсси. Сюиту из ранних, которую Гуно впервые заклеймил словечком «импрессионизм» (такую рецензию написал, что впору публиковать в журналах «Звезда» и «Ленинград»). Эта «Весна» и горела, и переписывалась, и переоркестровывалась – пока в том же 1913-м партитура не была издана в редакции Анри Бюссе, тогда же состоялась ее премьера. Странная она какая-то, подытожил Гуно, расплывчатая; опять же этот импрессионизм, так сказать, враг художественной правды. Каково?

На самом деле, невинный совершенно опус. И наш оркестр с дирижером тому свидетелями.

Очень тонкая работа получилась, хотя кому-то, конечно, хотелось побольше светотени, и переливчатости, и побольше б игры красок, и тонального беспокойства тож – однако Primavera Боттичелли за звуками четко улавливалась.

                       Iván Fischer. Photo by © Ákos Stiller

А вот поданная на сладкое вторая сюита из «Дафниса и Хлои» Равеля и впрямь оказалась десертом что надо: Эллада мечты с ослепительным соло флейты в «Пантомиме». Здесь особенно чувствовалось, что оркестранты Израильского филармонического Фишера обожают – в их музицировании были легкость, радость и свет, как в венце Хлои. С дирижером они составляли одно целое, одно движение, один словарный запас. Слышали бы вы, как динамично набухали духовые во вступительном восходе солнца – вот уж воочию рассвет, и искуснейший в истории танец под упомянутую флейту Пана был абсолютно прекрасен, и «Общий танец» на 5/4 обернулся разудалой вакханалией, да мы и сами душой танцевали, клянясь в верности музыке дафнисовыми овцами.

Между ними – соединительной тканью – «Гимнопедия №1» и «Гноссиенна №3» Сати, эстетического аутсайдера, предтече эмбиента и белой музыки, который ел только продукты белого цвета. По-видимому, связано это с тем, что первую половину жизни провел он в Нормандии, в Онфлёре, прикрываясь шербурским зонтиком. И гимнопедия его первая оркестрована опять же Дебюсси, где сплошь нагие игры – «шествовать обнаженной было для музыки Сати истинным актом непорочности», говаривал Кокто; Иван же Фишер с ИФО столь искусно раздели ее догола, что на душе и на языке и впрямь стало белым-бело. А что до гноссиенны, чьи григорианские и выдуманные самим Сати лады предвосхищают дебюссийские модальные опусы (они, Сати с Дебюсси, вообще соперничали, поэтому многую музыку Эрик писал назло «Клоду Французскому» и вообще не упускал повода его подразнить), то она показалась пришелицей из третьего измерения, этакой даже плавалагуной, терпкой и прохладной; что-то в этом определенно есть.

Но главным вчера был все-таки солист – молодой виолончелист из Германии Юлиан Штекель, изумительный музыкант, у которого так звучал инструмент, что никому и не снилось. К слову, виолончель была сделана в 1685 году (Юлиан шутливо называет ее ровесницей Иоганна Себастьяна Баха) Андреа Гварнери, основателем династии.

                  Julian Steckel. Photo by © Marco Borggreve

Но не в инструменте дело, а в том, кто играл на нем. Юлиан Штекель, победитель всех главных виолончельных конкурсов, романтически-порывист, трепетен, искренен и невероятно умел, а главное, он настоящий музыкант, как сказал бы Столярский. Играл он Первый, одночастный виолончельный концерт Сен-Санса – и словно купался в весеннем сиянии. Сквозь мягкое солнце все немыслимые сложности казались легкими – и spiccato, и sautillé, и последовательности – терцовые, секстовые, октавные, и все прочее. Свобода владения сольным текстом оказалась такова, что буквально гипнотизировала оркестр; музыка казалась очень хрупкой и невероятно живой, через нее виолончелисту было что сказать, о себе в том числе. И от игры его наступало понимание, что нам с вами все-таки придется идти в будущее, потому что больше некуда.

Израильская филармония, Тель-Авив, 22 января 2024