Гиорги Гигашвили в Тель-Авиве: эпическое

Слыхали ль вы Шопена, звучащего как эпос вагнерианского толка, за которым вполне прослушиваются и «Младшая Эдда», и «Старшая Эдда», и Локи – бог огня – вырисовывается пламенно, и придает всему неожиданные смыслы? Наверное, фантазия может завести как угодно далеко, но как быть с нею, если от игры Гиорги Гигашвили всегда остается одно ощущение – всепоглощающего, неизбывного счастья?

Он мыслит нестандартно, он мыслит процессуально, он приковывает внимание к развитию интонационной фабулы, он дышит каждым звуком, у него в каждой фразе – иные краски, которые ни разу не повторяются, не спрашивайте, как. Он – экстрамузыкант, он, если угодно, абсолютный музыкант, что в моих глазах / ушах еще выше, чем гений.

Все, что Гиорги удается подслушать у музыки, он делает своим – бьюсь об заклад, что никто из нас никогда не слышал такого контрастного и такого захватывающего Шопена; захватанный множеством пальцев, у Гигашвили он словно очистился от скверны и развернулся в огромное эпическое полотно – будь то ля-минорный Вальс Op. 34 № 2, или до-диез-минорная Мазурка Op. 30 № 4, или фа-минорная Баллада № 4 Op. 52; они перестали быть пьесами, и танцами перестали, и балладами тоже – симфониями стали, как минимум. К слову, в программе была заявлена си-минорная Мазурка № 2 из того же Op. 30, но Гиорги заменил ее до-диез-минорной – по вполне понятным причинам. Во время его клавирабенда в Тель-Авивском музее искусств на музейной площади по-прежнему горевали по поводу заложников, и проходила субботняя демонстрация, и пелись грустные израильские песни, и плакала флейта; а в зале пианист Гигашвили играл тревожную мазурку-поэму, о которой Лист, практически, все написал: «Какими тягостными прощальными словами обменивались здесь те, кто так дорог был друг другу... Сколько раз восторженно любившие друг друга назначали во время мазурки свидания перед столь долгою разлукой, что осень жизни могла сменить ее весну...»

C sharp minor – именно это он и значит.

Но это был его Шопен – его, Гиорги Гигашвили, Шопен, который пульсировал, вибрировал, отдавался в наших органах чувств и чувствах вне органов. У Гиорги всё свое – и рубато, и педаль (обе педали, никто их так не использует), и динамические градации, и невероятная левая рука (правую и вовсе словами не описать), и взрывы страсти на фортиссимо посреди безмятежности и тишины, и поэтическая одухотворенность невероятная. Тут, на теме одухотворенности, позволю себе перескочить в Andante caloroso, вторую часть прокофьевской Седьмой сонаты, сыгранной напоследок, в которой лично я расслышала смысл жизни.

А финальное, похожее на токкату Precipitato, которое большинство пианистов, больших в том числе, нещадно колошматят, у Гигашвили тоже обернулось целой симфонией, целой эпической поэмой, то и дело взрывающейся люциферической энергией – и это была музыка. Музыка, а не привычный стук; и не привычный топот басов (остинатная трехзвучная фигура с ходом на увеличенную секунду), а целая энциклопедия походок, от пружинистой до размашистой, от уверенной до виноватой, от тяжелой до скользящей.

«Добро рождается из зла. Зло рождается из добра. И когда все это кончится?» Taо-Те-Кинг.

А часть первая, Allegro inquieto, была рождением трагедии из духа музыки – шекспировской остроты; угловатая пластика, противоречивые мысли, стальной скок, сменявшийся, впрочем, неизбежной для Гиорги лирикой и нежностью (как и для Прокофьева, естественно).

Такие музыканты, как Гиорги Гигашвили, на всё имеют право.

Ну а до того была «Черная месса» – Девятая соната Скрябина, уже слышанная на конкурсе Рубинштейна; но как же она изменилась! Разумеется, остался Сатана – дрожжи Вселенной, осталась невероятная многослойность звука, и обжигающая, слепящая мощь, и переменчивость в динамике – от шепчущего пианиссимо до звучного фортиссимо, и прихотливость в темпах; но палитра стала еще более колдовской, и философской неспешности прибавилось, а теплота сменилась инфернальным холодком.

И во всем – волшебство, и повесть о жизни нашей и не нашей, и о рассвете, расцвете и закате человечества, ни много ни мало. Пианизм невероятной силы, соразмерный мирозданию.

Он ведь и человек совершенно удивительный, Гиорги Гигашвили. Грузинский рабби Акива, соединивший в себе воедино все виды любви; да что там, человек, несущий в мир любовь. Одна улыбка чего стоит.

А на бис он поднес Ноктюрн Шопена ми-бемоль мажор, с той же внутренней свободой и тонкими душевными вибрациями, протоптав тропинку к Б-гу.

Photo by Lina Goncharsky