И на кресте, и под крестом: «Диалоги кармелиток» в Израильской опере

Музыка Пуленка подпускает к себе не всех, но на сей раз сложилось.

Ранее «Диалоги кармелиток» в Израиле никогда не ставились, хотя странно слегка – учитывая, что речь тут идет о монахинях ордена, чья история началась на нашей с вами Святой Земле, на горе Кармель. Вот и в опере Пуленка действие разворачивается в монастыре босых кармелиток в Компьене; а рассказывается здесь реальная история шестнадцати монахинь, казненных во время якобинского террора за свою веру. Происходит сия печаль в последние дни Французской революции, когда антиклерикализм достигает своего пика, а монахини-кармелитки принимают обет мученичества. В финале они одна за другой отправляются на гильотину.

Примечательно, что Пуленк эту оперу писал в Рокамадурском монастыре, куда совершил паломничество после кончины друга и где вел по-монашески затворнический образ жизни. И посвятил «Диалоги» Монтеверди, Мусоргскому (речитативность-то и подливает масла в огонь), Верди и Дебюсси. Интересный и немного запутанный ход.

Музыка оперы тесно связана с католической традицией богослужебного пения, по сути, ее можно поставить в один ряд со Страстями (per viam, многие вокальные партии напоминают страстную молитву). И вот что еще интересно: каждая из носительниц кармелитской рясы в тот или иной момент оказывается наедине с оркестром – и ведет интимный диалог с музыкой.

Режиссер постановки, француз Оливье Пи поставил притчу о вере, страхе и смуте по-своему, причем чем дальше, тем затейливей. Фрески, живые картины, вертеп «Сцена Рождества», «Благовещение», «Тайная вечеря»… Чада Евы как ангелы и как птицы, и кресты, и распятия. Страх перед жизнью и свобода выбора. Liberté. Égalité. Анатомия страха.

«Если эта пьеса о страхе, то также, и в особенности, по-моему, о благодати и передаче благодати. Вот почему мои кармелитки взойдут на эшафот с необычайным спокойствием и уверенностью», – писал Пуленк.

                                Photo by Yossi Zwecker

Но ведь и другое вспоминается. «Ни кровавый дождь не шел с неба, ни солнце не обагрялось кровью, ни огненные камни не падали из воздуха, ни другого чего-либо необыкновенного в каком-нибудь отношении не было заметно. Многоногая и многорукая правда, не шевельнув пальцем, подкралась к нам совершенно беззвучными шагами». И наши соседи-изуверы вспоминаются – многорукое и многоногое зло, nomen illis legio.

Здесь нет привычных арий и дуэтов, а есть именно диалоги – женские диалоги, как был женский монолог в «Человеческом голосе». К тому же «Диалоги кармелиток» – это еще и опера, в которой, как пошутил ее автор, мы находим одновременно «Амнерис, Дездемону, Кундри, Таис и Церлину». Они все были у нас вчера вечером – Пуленк ведь имел в виду не просто характеры, но типы голосов: сопрано лирическое и драматическое, и меццо, и альт. Бланш – Таис, мадам Лидуан – Дездемона, мадам де Круасси – Амнерис, мать Мария – Кундри, Констанс – Церлина.

О том, что запомнилось: раздвижные декорации в оттенках гризайля, белого и черного (всё как бы фанерное, всё понарошку, и всё это движется) с проемом в форме креста, неживые деревья с обрубленными ветками; мистерии, сопровождаемые антифонным пением; смерть первой настоятельницы, увиденная сверху: поначалу та будто пригвождена к стене оком Бога, а затем распята на своем вертикальном ложе, как Христос на кресте; метаморфоза, случившаяся с сестрами-кармелитками в тюрьме, где они вдруг предстают коротко остриженными; и – самое щемящее – последняя Голгофа: уход обезглавленных монахинь в бесконечность звездного неба. В глубину. В космос.

                               Photo by Yossi Zwecker

Зрителя-слушателя Оливье Пи оставляет на полпути между небесно-возвышенными молитвами и земным насилием революции. Сценография же Пьера-Андре Вайца явно вдохновлена немецким экспрессионистским кинематографом 1920-х годов. Добавьте сюда свет Бертрана Килли, острый, как лезвие гильотины. И дилемму: либо свобода тела, либо свобода духа.

Главная героиня, Бланш де ла Форс (Яэль Левита) – пугливая молодая девушка из благородных, для которой мир «подобен стихии, в которой она не может жить». Оттого она удаляется в монастырь, однако вместо того чтобы найти там убежище, ей придется научиться преодолевать не только свои страхи перед жизнью, но и страх перед смертью (и преодолела ведь в конце концов!). Мадам Лидуан, вторую настоятельницу, вынужденную повести своих «дорогих дочерей» на мученическую смерть, трогательно представила Алла Василевицкая. Первая настоятельница, мадам де Круасси в исполнении альта Шай Блох впечатлила мощным голосом и артистическими данными; устрашающая сцена ее агонии, где она прикована к вертикальной кровати, висящей в глубине сцены, незабываема (вот ведь, уже второй раз вспоминаю). Мать Марию убедительно изобразила меццо-сопрано Анат Чарны, а сестру Констанс – сопрано Шира Печорник, и была она прелестной, нежной и хрупкой, как дорогой фарфор. И очень наивной, и юной, но именно она привносила свет и надежду в эту мрачную историю, неуловимую, как мыльные пузыри, которые девушка неожиданно пускает вместо того, чтобы мыть пол. Все партии, отмечу, драматически индивидуализированы. Забавно, насколько широкий диапазон темпераментов можно обнаружить в женском монастыре: вдохновенная экзальтация одной послушницы, спонтанность и уязвимость другой, поразительная страстность третьей…

                             Photo by Yossi Zwecker

Неплохо спели тенора – шевалье де ла Форс в обличье Пьера-Антуана Шомайена и священник в исполнении Энтони Уэбба. Ну и, разумеется, наш вечный любимец Одед Райх, потрясающий баритон, который на сей раз оказался злодеем-революционером.

Дирижер Ашер Фиш искусно воссоздает невероятной красоты музыку Пуленка – и показывает, насколько многослойна эта музыкальная драма. Ришонский симфонический оркестр с первых же нот погружает в просторный звуковой мир пуленковского шедевра. Следует учесть, что хоровые и ансамблевые эпизоды оперы написаны на литургические тексты и вообще сильно напоминают литургические песнопения, plainsong (стиль унисонной несопровождаемой вокальной музыки, используемой в средневековой церкви). Так вот, хоры, дуэты, речитативы, пение a capella – всё было органично и прекрасно, духовно и очень естественно.

                                  Photo by Yossi Zwecker

Но совсем уж мурашки по коже – это, конечно, последняя сцена, сцена казни. Где в оркестре всякий раз раздается лязг гильотины – страшный кластер там-тама, молота, тарелок и колоколов. А монахини, поющие молитву Salve Regina (количество голосов в предсмертном хоре последовательно уменьшается), поочередно склоняют головы в разные стороны, а потом оборачиваются то ли ангелами, то ли птицами, и растворяются в звездном небе.

Молитва обрывается на полуслове.

P.S. Всем еще не побывавшим нужно молиться, чтоб достать билеты на оставшиеся четыре спектакля.