Кавакос, Шани, Моцарт, Чайковский, ИФО

Замечали ль вы, слушая Моцарта, как что-то вас будто выталкивает? Кого в иные миры, а кого и в засахаренную вселенную моцарткугелей? Вчера – слава небесам – перемещались в иные миры.

И всё по его, Кавакоса, милости.

Леонидас Кавакос, галантный моцартианец, приятный во всех отношениях, солировал вчера в Израильской филармонии – но слова типа «играл», «исполнял», «интерпретировал» и т.п. к нему неприменимы. Кавакос говорил на скрипке разными голосами – детскими, мужскими, женскими; говорил на разных языках, которые сливались в единый. Какой, по-вашему? Человеческий, ибо то была не просто музыка, но абсолютно человеческая речь. Слышимая, видимая и ощущаемая. Ну и сензар отчасти – это уж для тех, кто способен распознать суть слов.

                                  Photo by Marina Fainstein

Играл (ах да, проговаривал) Кавакос вместо заявленного Второго Бартока Концерт для скрипки № 3 соль мажор KV. 216 Моцарта; и делал это в обычной своей манере – поворачиваясь к оркестру передом и к залу задом, вибрируя всем телом etc. Ибо он, Кавакос – холерик, экстраверт и безудержный романтик. Оттого, наверное, Вольферль был у него таким романтическим и пылким – скрипач играл, проливая свет на свойства страсти: юношеской, а может, и не очень; а то и устремлялся в плывущие по небу взлохмаченные облака. Внимательно внимая при этом всем предписанным композитором артикуляционным знакам.

Третий скрипичный концерт Моцарт сочинил, будучи 19 лет от роду; примечателен он тем, что начинается с восклицательного знака, а заканчивается вопросительным – не всем, наверное, дано это передать, но ИФО дано всё и даже больше. К слову, Третий известен также как «Страсбургский концерт» – не столько по географическим причинам, сколько из-за его финального рондо. Популярна эта часть из-за обилия разных ритмов, а также благодаря весьма вдохновенному Allegretto, которое музыковеды идентифицируют как разновидность «страсбургского танца».

Так вот, Кавакос обладает уникальным контролем над звуком, который у него так же естественен, как дыхание. Это было истинно моцартовское brio, блеск, живость исполнения, бескрайность мыслей, звук глубокий и первозданно чистый. Почти безвибратный, замечу. Зато с характером – о да, у звука Кавакоса действительно был характер. Порой, особенно в каденции, казалось, будто он импровизирует, агогика – богатейшая, контрасты обострены, речь как текст – со ссылками и отсылками для понимающих.

Публика, разумеется, текстом наслаждалась – вполне в духе Барта: «Состоя из звуков, произносимых языком как телесным органом, письмо вслух имеет не фонологическую, а фонетическую природу: его цель не в ясности сообщения и не в зрелище страстей; стремясь к наслаждению, оно грезит о событиях-импульсах, о том, чтобы прикоснуться к нежной кожице языка, о тексте, позволяющем ощутить фактуру гортани, патину согласных, сладострастие гласных, всю стереофонию потаенной плоти – телесную артикуляцию языка как произносительного органа, а не смысловую артикуляцию языка как средства коммуникации».

Ежели полагать скрипку как нечто телесное. Хотя б отчасти.

                                   Photo by Marina Fainstein

Летучую субстанцию по имени Моцарт трудно ухватить, в ней важно понять то, что за нотами, и высветить секрет мироздания через пустяки. У Амадеуса ведь что ни фраза – то существительное, экзистенция, самобытие. А украшения и прочие орнаменты для длинных нот – это уже прилагательное.

Надо ли говорить, что он, Кавакос, выжал моцартову музыку до последней капли сладости?

Оркестр и солист (ну а как иначе?) были добрыми друзьями; особенно пленила идеальная без преувеличения синкопа в игривом финальном Rondo. И оба благородно не выходили на пределы моцартовских идиом.

А потом была си-минорная Шестая, «Патетическая» симфония Чайковского – с сокрушительным пианиссимо в экспозиции Adagio–Allegro non troppo и взрывом на ffff сразу после, который у Лахава Шани прозвучал не приговором, как у многих иных; оно было очень правдивым, это фортиссимо, и отважным, и бескомпромиссным. Так звучали однажды удары молота в Шестой симфонии любимого Лахавом Малера – непокорённо. Ибо ну нельзя нам с вами играть об окончательности, ведь нам так хочется продолжаться…

Оттого и битва в разработке в подаче ИФО казалась вопросом жизни и смерти, и если она и вела неизбежно к «Со святыми упокой», то пока еще не в иномирии, а между небом и землей где-то. Вот вальс на пять четвертей (это уже Allegro как бы con grazia) – где его танцуют? В очаровательной неуклюжести его, между тем, была балетная грация – как у моего любимого Пьера Монтё.

                                   Photo by Lina Goncharsky

Вот интересно: чайковские красоты и преувеличенные эмоции всегда звучат у Лахава без позолоты, они могут быть неуравновешенными и трепетными, но всегда ясными и беспафосными. Послушали бы вы, как Шани раскрашивает коду первой части солнечным светом, пробивающимся сквозь дымные останки катастрофы – уязвленная гордость и уязвимость вообще.

Духовые призывали к оружию, струнные их сдерживали. Марш в конце третьей части – как Щелкунчик и Мышиный король, как оловянные солдатики, как тема нашествия Шостаковича – механистичное войско, мороз по коже и по телу, дрожь в лопатках. Безжизненно – это когда игрушечно, сколько уж раз убеждалась.

В финале, в утешительной теме ре мажор, помеченной как Andante, Шани взял более плавный темп, чем во вступительном Adagio Lamentoso; так поступают считаные дирижеры, и это высший пилотаж. Ближе к концу приглушенные скрипки кричали от боли, делая масштаб трагедии убийственно ясным. Пианиссимо здесь звучало как шепот у смертного одра. А когда все растворилось в небытии, Лахав замер, окаменел. И держал паузу-послесловие минуты три, наверное. Зал замер тоже, и аплодировать не спешил, понимающий зал – слушал тишину.

Лахав Шани, чье слияние с оркестром – за гранью понимания (вот что значит родное), вновь показал, что всё делает по-своему. Его Чайковский – совершенно особенный, не похожий на прежде слышанного, рискованный порой, абсолютно современный и каждому созвучный. Оттого и интересный – сколько всего ИФО с Шани нам тут порассказали, словами не описать. Лучше послушать, правда. И поглядеть, какие пассажи выписывает в воздухе своей выразительной лепки руками Лахав Шани, и сколько в них пластики, и сколько риторики. Отмечу также его внимание к деталям – отсюда, к примеру, богатство красок, проявляющееся в его внимании к внутренним голосам. Да что там, даже медные звучали на сей раз правдоподобно в каждой ноте.  Дирижирует, он, к слову, без палочки – и без партитуры, наизусть.

Открылся концерт не менее прекрасным аперитивом в виде увертюры Мусоргского к народной музыкальной драме «Хованщина». И да, на бис Кавакос исполнил Бурре из первой партиты Баха – си-минорной; наверное, она стала предисловием к Чайковскому.

А валторны в Шестой, в том самом вальсе размером 5/4 ворковали, как птицы; оттого предисловием к ним сочтем каденцию из моцартовского Третьего концерта, где щебетала скрипка Кавакоса.

Тель-Авив, Израильская филармония, 17 июля 2024