Илья Шмуклер: «Лунная соната – Одиссей в царстве Аида, пытающийся обнять свою мать»

На международных мастер-классах «Тель-Хай» в Тель-Авиве многие из нас впервые услышат, как играет Илья Шмуклер – пианист особенный сразу с нескольких точек зрения. Его нынешний педагог в Park University, профессор Станислав Юденич обращает внимание на – цитирую – «уникальное сочетание воображения и индивидуальности», а Frankfurter Allgemeine Zeitung после триумфа Ильи на одном из главных мировых конкурсов пианистов – Concours Géza Anda 2024 в Цюрихе, где он получил четыре специальные награды вдобавок к первой премии, вынесла вердикт: «Шмуклер – вулкан». К тому же Илья – невероятно интересный человек, доложу я вам.

                                          Photo by Emil Matveev

На сайте его можно прочитать о том, что, когда Илье было 3 года, мама вдруг обнаружила его распевающим «Джамайку» Робертино Лоретти, подпрыгивая на кровати; признав сыновний талант, мама тут же отвела его к учительнице музыки, а заодно на бальные танцы. В 10 лет он выиграл свой первый фортепианный конкурс – таковых в его жизни будет еще великое множество, и побед не счесть; 12-ти лет от роду дал первый сольный концерт, а еще два года спустя дебютировал с оркестром. С той поры много воды утекло, были в его судьбе и великие дирижеры, и неординарные коллективы, да кого и чего только не было…

Но всё это слова, слова, ибо Илью надо слушать, и шанс этот выпадет нам буквально через несколько дней, когда в Израильской консерватории на тель-авивской улице Штрикер выпускник Московской консерватории имени Чайковского (где его профессорами были Елена Кузнецова и Сергей Кузнецов) Илья Шмуклер исполнит Сонату ля мажор D. 664 Шуберта, «Погребальное шествие» Листа, «Лунную» сонату Бетховена и «Симфонические этюды» Шумана. Программа не случайна, разумеется, она весьма соответствует нынешнему нашему настроению, о чем мы и рассуждаем далее.

Лина Гончарская. По поводу семантики ля-мажорной сонаты Шуберта: отчего вы решили встроить ее в погребальный, скажем так, ряд?

Илья Шмуклер. Вообще в музыке мажор – не всегда то, что мы привыкли о нем думать. А по поводу мажора, особенно по поводу мажора у Шуберта – это всегда такая обманка… Даже если поздние сонаты вспомнить, они почти все у него в мажоре. И си-бемоль мажор, и ля мажор, есть, правда, и до-минорная, там вообще ужас что творится… О понимании того, что у Шуберта «мажор» (он так и просится в кавычки), очень много мне и рассказывали, и я потом читал у того же Новалиса. Это всё – анестезия. Это всё – попытка ухода, как говорил Шифф, на чердак к воспоминаниям о прекрасном, которого, может, даже и не было. И то, что Новалис писал в своих «Гимнах к ночи» – чтобы ночь его забрала, что самое настоящее, что дает нам жизнь – это ночь, это смерть, это то, чего мы все так ждем. В ля-мажорной сонате, которую я буду играть, всё это подтверждается абсолютно, от и до. Опять же несмотря на то, что Schuwammerl, как ласково называли его друзья, эту музыку написал, будучи в отпуске – отдыхая с теми же друзьями на австрийском курорте Штайр. И это один из тех редких моментов, когда Шуберт был счастлив, но это же Шуберт. Это всего лишь анестезия, которая проходит, и мы опять падаем в бездну.

                                         Photo by Emil Matveev

Л.Г. Если ж говорить о Шумане, о его «Симфонических этюдах», то там в финале вроде всё мажорно… Принято ведь цитировать его собственные слова о том, как «мне хочется постепенно развить из похоронного марша победное шествие». Или это только кажется?

И.Ш. Ну, то, что у Шумана в финале, можно по-разному трактовать. Кто-то решит, что это торжественный триумф, кто-то скажет, что это торжество рока – то, что потом Чайковский в Шестой симфонии перенял. Вот ведь как удобно – в той же Шестой симфонии третью часть, марш, играть весело и ни о чем не думать! И это сразу выбивается из общей концепции. Поэтому, опять же, семантика мажора не всегда однозначная. Я уже не говорю о том, что старинные чаконы писались в мажоре, а уж чакона – тоже не самое веселое действо.

Л.Г. Как часто одно трансформируется совсем в другое, вспомнился тут Сервантес, «Высокородная судомойка»: «Ах, в чаконе вся сполна / Прелесть жизни нам дана». И вспомнились чаконы Пахельбеля, особенно фа-минорная – печальнейшее размышление о тщетности бытия. Мне вообще в basso ostinato слышится нечто зловещее. Как и в обманной инерции триольных восьмых в бетховенской до-диез минорной сонате. Кстати, «Лунная» соната в данном контексте – в контексте программы вашего концерта – подразумевает темную сторону Луны?

И.Ш. «Лунная» соната – Одиссей в царстве Аида, пытающийся обнять свою мать.

Л.Г. А руки проходят сквозь тень… В таком случае, музыка – перерыв между тишиной и тишиной?

И.Ш. Тишина – самая главная и самая напряжённая музыка. Главная кульминация в Восьмом квартете Шостаковича – пауза.

                                      Photo by Emil Matveev

Л.Г. ⁠Как вы полагаете, существует ли музыка, у которой истек срок годности?

И.Ш. Любая неинтересная музыка – со сроком годности. Часто у этой музыки свежесть длится один день, иногда меньше. Шедевры срока годности не имеют.

⁠Л.Г. Что творится в вашей душе / голове, когда одни звуки накладываются на другие – перед концертом, или во сне, или на прогулке, whatever; или музыка не звучит в вас постоянно и позволяет выдохнуть?

И.Ш. Я счастлив, когда музыка звучит в моей душе. Причём где угодно: на сцене, дома, во сне, с друзьями. И абсолютно опустошён, когда я становлюсь индифферентным к ней, пытаюсь свою душу опять наполнить чудом.

Л.Г. А вот у меня случился как-то полный сумбур вместо музыки, и подумалось – хорошо бы этим звукам исчезнуть на время, подвести стрелки часов – но куда? Пусть их идут, подумала я, пусть бредут в неизвестность, размеренность – их удел... Часы, мне кажется, вообще самое незавидное существо из мира той материи, что принято называть неодушевленной. Встречаются, впрочем, бунтари: спешат / отстают. Метроном куда несчастнее. Стоял ли он когда-то у вас на рояле?

И.Ш. Метроном нужен всегда хотя бы для того, чтобы пытаться уклоняться от его «установок». (смеется)

Л.Г. Как раз по этому поводу: должен ли пианист, или вообще музыкант, быть понятен публике?

И.Ш. На мой взгляд, музыкант должен стать частью произведения, а может, и не только частью. Очень болезненный процесс, но для меня – необходимый. И главная моя задача на каждом концерте – благодаря этому действию создать такое пространство, в котором я как исполнитель встретился бы с автором и публикой где-нибудь в одной невидимой точке. Это пространство – определённо изменённое. Более того, время там течёт определённо по-другому, чем «у нас». Я несколько раз в жизни такое испытал, и теперь моя цель на концертах – каждый раз пытаться возвращаться Туда. А публика всегда помогает этому процессу, она просто необходима для этой «встречи».

                                        Photo by Emil Matveev

Л.Г. Обычно вы выбираете произведения – или они сами вас выбирают?

И.Ш. И так, и так бывает. Это часто спонтанный процесс. Даже не могу его как-то систематизировать.

⁠Л.Г. Чтобы не обойти вниманием Листа в грядущей тель-авивской программе, давайте уж и о нем пару слов…

⁠И.Ш. Я могу только отослать к статье выдающегося мыслителя Владимира Чинаева. В статье о Меланхолии в фортепианном исполнительстве, описывая «Погребальное шествие» в исполнении Плетнёва, Чинаев называл это набатом из инфернальной бездны. Что называется, ни убавить, ни прибавить.

Л.Г. ⁠Разница между слушать и слышать – в чем она заключается?

И.Ш. Всё это зависит от нашей готовности воспринимать. Осознание чего бы то ни было тоже не всегда зависит от нас. Но, в общем, читатель / слушающий / смотрящий (нужное подчеркнуть) должен быть талантлив. Это такой же Дар.

Л.Г. Из прозаического: сегодня вы израильский пианист, американский, российский…?

⁠И.Ш. Сегодня я бы написал на афише «Россия – Израиль». Моя семья переехала в Израиль из Москвы два года назад, я часто здесь бываю, хотя в основном концерты у меня в Европе и Америке. Просто я очень люблю Израиль, тут неповторимая атмосфера во всём: и в человеческих отношениях, и в ощущении жизни, и в еде, конечно же. Странное дело: я не знаю иврита, но чувствую себя здесь как дома. Надеюсь, это ощущение останется со мной навсегда.

P.S. После концерта.
Никогда я не слышала такой «Лунной» сонаты, где в каждой фразе было бы столько мысли, нерва, скорби.
Никогда я не слышала такой «Лунной» сонаты, где первая часть звучала реквиемом по мечте.
Никогда я не слышала такой «Лунной» сонаты, где в третьей части переговаривались и стонали души Элизиума.
А может, то были души заложников, похищенных десять месяцев назад?
«Он всякий раз играет одно и то же произведение совершенно иначе», – сказала мне мама Ильи Шмуклера.
Может, именно такой должна быть «Лунная» соната в Израиле сегодня?