Бриттен: перевод с кошачьего

Когда я слушаю Бриттена, мне кажется, что я поднимаюсь на высокий шкаф. Внизу — пыльный мир, где пауки плетут свои сети из времени и пустоты. Вверху — темное небо с зияющими дырами, откуда вдруг может выглянуть чей-то безмолвный взгляд. В этих звуках есть что-то недосказанное, словно миска с молоком, которой недостаёт последней капли. Но если упадёшь с этого шкафа, падать будешь долго — мимо нот, написанных для тех, кто всегда не успевает на свой последний концерт.

«Военный реквием» напоминает мне о том, что кошачья лапа рано или поздно замрет перед последним шагом в пустоту. Каждая нота — это тень от когтей на клавишах органа, а хор — будто вся кошачья стая воет на луну, созывая к балу ночных мыслей. Удар литавр — шорох пробегающей мыши, которую никогда не поймать, потому что она — сама смерть.

Забравшись на чердак, я раскрываю знакомую партитуру. И поеживаюсь – мне отчего-то хочется выгнуть спину и зашипеть. Я вижу в «Военном реквиеме» достойные гвоздей ступни христовы, знакомые с топографией Голгофы. Слышу гулкое эхо в пустой консервной банке, в которую случайно забрался чей-то мохнатый хвост. Хор стонет, словно кто-то перелистывает обгоревшую книгу. Оркестр вздыхает, как старое кресло, на котором сидела тень. А сопрановые, теноровые, баритоновые соло — шёпот тех, кто давно ушёл, но оставил после себя запах дождя на шерсти. Эта музыка напоминает мне мяуканье в холодной комнате, где окна открыты не на alla breve, они открыты на вечность.

На самом деле, я ожидал от нашего оперного театра другого Бриттена — «Питера Граймса». Но оперу в постановке Мариуша Трелиньского по понятным причинам отменили.

Когда я слушаю эту оперу, я слышу море. Не то море, которое видно из окна, а море, которое прячется в каждом из нас. Там, на дне, живёт Граймс. Он — не человек, не рыба и даже не краб, а скорее тот самый звук, который появляется, когда трешь одно ухо об другое. Эта опера звучит как рассвет, который вовремя не наступил. Музыка ее писана не пером, а когтями по стеклу. Шторм здесь не шумит, а молчит, подкрадываясь, как лапы по мокрым доскам. Рыбаки вроде бы зовут кого-то, но их голоса — всего лишь ветер в трещинах старого корабля. Паруса — это усы, которые развеваются на ветру, а волны — вздохи тех, кто смотрит на мир из-под воды. Граймс не плывёт, он тонет, и тонет он в себе.

Когда ж я слушаю «Военный реквием», мне хочется свернуться в тугой клубок и услышать, как мир дышит. Бриттен пишет так, словно одна лапа чертит круги по песку, а другая — вычерпывает из моря соль. Все здесь — война, но не та, где когти встречаются в бою, а та, где они касаются пустоты. Трубы звучат так, будто чья-то жизнь остановилась, не дойдя до следующей страницы. Это реквием не для тех, кто ушёл, а для тех, кто забыл, как мяукать в ночи.

В «Военном реквиеме» нет простых решений, нет героев. Есть только тела, которые живут и умирают. Мне он напоминает «Божественную комедию» Данте — ад, чистилище и рай, будто лапой разделили небеса на три когтистых грани!

Давайте же теперь обратим внимание на саму музыкальную ткань — разорвём её когтем анализа и посмотрим, что внутри.

Введение, Requiem aeternam — первая лапа на клавишах тьмы. Бриттен берёт детский хор — тихий, почти безмятежный, — и противопоставляет его оркестровой массе, шепотом бегущей холодком по спине. Неокрепшие детские голоса будто прячутся в звуке колокола, который бьёт откуда-то издалека, с другого берега. Dies irae — кошачья драка внутри души. Здесь Бриттен обнажает все когти. Бурные вспышки оркестра, хор, который взрывается, словно крыши домов под бомбами, или шелестит как ветер, выметающий всё лишнее.

Мелодия в Dies irae не держится на ногах: она рвётся, падает, снова поднимается. Пожалуй, это можно сравнить с тем, как кот пытается поймать лучик солнца на стене, но каждый раз промахивается. И всё-таки он продолжает — потому что это борьба не за результат, а за сам процесс. Бриттен использует трубы, чтобы изобразить последний суд, но делает это так, что трубы звучат совсем не гордо — они кричат, как раненое животное, которое знает, что помощи ждать неоткуда. Оркестр тут звучит, как кошачья драка, где неясно, кто виноват, ясно одно — никто не обойдется без шрамов. К слову, Dies irae лично для себя я перевожу не как «день гнева», а как «день, когда кота разбудили слишком рано».

Offertorium — сюрреалистическая ария абсурда: здесь музыка становится обманчиво светлой — флейты, арфа, щемящие аккорды. Это кошачий сон, где всё кажется слишком тихим, слишком спокойным. Бриттен берёт старинный текст о заклании Авраамом Ицхака и помещает его в контекст войны: «Твой сын, Авраам, станет жертвой, как и все наши сыновья». Вслушайтесь, как он переходит от светлого хора к острым, словно когти, интервалам — эти скачки разрезают пространство подобно царапинам, которых я стараюсь избегать. И вот — фуга, где голоса строят идеальный порядок, но вдруг этот порядок рушится, как карточный домик. Таков Бриттен: хаос всегда побеждает, но композитор представляет это в красивом, почти грациозном стиле.

Libera me — мрак и освобождение. Здесь Бриттен выводит весь оркестр на поле боя: медные духовые кричат, как кошки на закате, хор ревёт, словно ветер в пустых окнах. А затем — тишина. И эта тишина звучит громче любой музыки. Заканчивается Libera me тем же, с чего всё началось: тихий шёпот, детский хор, угасающие аккорды. Мир не станет лучше.

Музыка Бриттена обходит смысл стороной, как кошка, обходящая лужу, чтобы не утонуть в её отражении. И это, возможно, самая честная музыка из всех, потому что она не пытается вам угодить. Она напоминает мне мой собственный взгляд в зеркало, где я не всегда себя узнаю.

И всё же, как бы громко ни звучали трубы войны, они всегда заглушаются тихим мурлыканьем мира.

© Элина Гончарская
© Lina Goncharsky
© James, the Cat

Комментарий к сказанному котом: «Военный реквием» Бриттена можно услышать, да и увидеть в Израильской опере с 6 по 13 декабря. Дирижер – Александр Джоэль, режиссер – Идо Риклин. В постановке принимают участие 220 человек.