Пелтокоски, Баланас, ИФО и птицы

Бессонной ночью полагала: авось, завтра всё отцветет. Не отцвело.
Не отцвело и послезавтра, хотя случилось всё первого декабря, а сегодня у нас уже третье, причем пишется этот текст ближе к ночи.
Слишком уж сильными оказались впечатления от концерта в Израильской филармонии, где абсолютно юный (хочется назвать его мальчиком) дирижер Тармо Пелтокоски вытягивал петельки смысла из каждого движения, пришедшего на слух.
Вообще в этот вечер пришлось испытать немало потрясений, в особенности от абсолютно другой – и оттого еще более интересной – музыки. В которой вовсю щебетали птицы. Поначалу арктические, болотная крачка с рогатым жаворонком, потом перелетные лебеди, а потом уже скрипка, о которой чуть позже.

Птичьи голоса финский постимпрессионист Эйноюхани Раутаваара записал на пленку, слегка подкорректировал и сочинил Cantus Arcticus, «Арктическую песнь». На концерте же ИФО под управлением Тармо Пелтокоски казалось, что птицы – самые настоящие, живые – обретаются где-то за сценой и оттуда чирикают, клекочут и поют.

Музыка Раутаваары – хрусткая, с ледком, нетутошняя совершенно – завораживает. Оркестр птицам не мешает, порой и вовсе молчит, пока они спешат выговориться, порой болтает с ними, подражая гомону, порой мерцает на их фоне. В любом случае, оркестр здесь един с природой. На ум отчего-то приходит «Взлетающий жаворонок» Воана Уильямса, где птица – существо небесное, а оркестр – земное; так вот, тут всё наоборот. Оркестр у Пелтокоски вовсе не спускал с небес на землю, напротив – заставлял от этой самой земли оторваться. Особенно во второй части, «Меланхолии», с ее эфирными струнными (так случается, когда смычок расположен возле грифа – sur la touche, отсюда – «воздушное» звучание).

Закралась мысль: а что, если объединить в программе одного концерта сразу троих композиторов-орнитологов, то есть добавить к Раутавааре Рамо и в особенности Мессиана?

Пелтокоски – финну по отцу и филиппинцу по матери – удается передать сам неуловимый дух северной музыки, равно как и ее внутреннюю логику, отчего его слушатель гарантированно не заблудится даже на самых тернистых тропах. А еще у Тармо очень красивые пластичные руки и движения соответствующие. Вдумчивый дирижер, полный незаслеженных идей, он всё, к чему прикасается, превращает в материю молодую, свежую, будто рождающуюся на наших глазах. Cantus Arcticus он дирижировал без палочки, давая насладиться своими движениями сполна, ну а далее уже с палочкой, которая, казалось, вот-вот выпорхнет у него из рук – как очередная птица.

Латвийская скрипачка Кристина Баланас, в бэкграунде уличный музыкант и рок-певица, окончившая Королевскую музыкальную академию в Лондоне и Высшую музыкальную школу Ханса Эйслера, стала еще одним интереснейшим явлением этого вечера. Играла она Первый скрипичный концерт «Далекий свет» латыша Петериса Васкса – с эльфийской грацией и демонической яростью в равной степени. Оторваться от ее игры было невозможно – визуально в том числе: экспрессивные движения и тоненькая фигурка в открытом золотистом платье приковывали взгляд.

Сочинение Васкса интересно тем, что сопровождают солиста исключительно струнные, да и те по большей части безмолвствуют – в итоге опус напоминает скорее Сюиту для [одинокой] скрипки соло или Концерт с несколькими длиннющими каденциями. Если же оркестр вступал, то начиналась либо дьяволиада – это когда вдруг вторгался бесовский вальс, либо отпевание – когда звуки дрожали и таяли, достигая вечности. Вообще, взаимоотношения солиста и оркестра у Васкса совсем нестандартные – никогда не наблюдала прежде ничего подобного.

Даже не верится, что этот Концерт был задуман в далеком 1996 году – по просьбе Гидона Кремера, с которым они учились в одной школе. Васкс тогда написал: «Но мы только сейчас по-настоящему встретились в музыке. Distant Light – это ностальгия с оттенком трагедии. Воспоминания детства, но также и сверкающие звезды в миллионах световых лет отсюда». Музыка – и тональная даже, и сонорика, и алеаторный хаос, при этом чистая и красивая. Тревожно-безмятежная, я бы сказала. Порой медитативная, порой потусторонняя. Концерт этот, кстати, восьмичастный – два Andantes, два Cantabiles, три каденции (которые кажутся бесконечными) и Mosso, – все они следуют одна за другой без перерыва. Звук зарождается из ниоткуда и растворяется в финале в никуда, а может, в стратосферу – хотя, по словам автора, он всегда видит свет в конце тоннеля. Тот самый Distant Light.

И вот что еще любопытно: когда Кристина Баланас заиграла дрожащим смычком вступление (стилистически – где-то между Пяртом и Лютославским), оно тоже очень напоминало птичий щебет. Только птицы здесь страдали.

Всё это была абсолютно другая – и оттого еще более интересная музыка.

Самое занятное, что другой оказалась и Седьмая симфония Бетховена – в особой для меня тональности ля ̶м̶у̶р̶ мажор. И оркестр вроде бы играл предписанное – но бетховенская Седьмая изменилась до неузнаваемости. Особенно во второй части, Allegretto (ля ̶м̶у̶р̶ минор), которая известна как Траурный марш; Пелтокоски ошарашил неожиданными динамическими оттенками, продемонстрировав, в частности, исключительное по краскам piano. Сдвинутые вплотную ноты мелодии дирижер как бы раздвинул, разнес по полюсам, почти зримо увеличив пространство, в котором обитают бетховенские вариации. Впрочем, я в каждой части симфонии с трудом удерживалась от того, чтобы ахнуть – настолько Пелтокоски удалось растолкать уютно свернувшуюся калачиком память и сыграть по-иному слушанную-переслушанную, впитанную с молоком матери музыку. В четвертой, Allegro con brio, все-таки ахнула – оттого, как Пелтокоски ее преподнес: не дионисийскими плясками, и не бурной кермессой, и вообще не веселья ради; это был сущий amor mundi, несоразмерная легкость бытия. К тому же Седьмая доказала, что из нордического финского парня вполне (да еще как!) может разгореться пламя.

В общем, как говорил Поль Дюка молодому Мессиану, его ученику: «Слушайте птиц – они великие мастера».

Израильская филармония, Тель-Авив, 1 декабря 2024