Реквием по заложникам

Никогда еще не случалось, чтобы в течение полутора часов музыкального действа у меня по спине бегали мурашки; то был «Военный реквием» Бриттена в Израильской опере – оторопь, смятение, морок. Амбивалентные образы, удвоенные танатической ухмылкой, излишки бытия, точность попадания в партитуру. В светском Тель-Авиве вдруг наворожили нечто, равного которому в наших широтах наблюдать не приходилось – очевидно, бытие настолько определяет сознание, что иначе воспринимать главный реквием XX века невозможно; оттого весь зал сидел, оцепенев, и не кашлянул ведь никто, и телефоны не звонили по обыкновению – стояла тотальная тишина. Гнетущая даже. И темень, мрак. И фотографировать никто не посмел, ибо сакральное то было слышище и зрелище, в которое нельзя вторгаться.

«Военный реквием» Бриттена, написанный в 1961-м вроде бы году – да какое там, он написан про здесь и сейчас, он написан про заложников, чья жизнь по-прежнему висит на волоске – там даже в тексте о них поется, вот представьте себе. И вообще он про нас – заложников этого немирного мира, где за окном в любой момент могут полететь ракеты, и кто знает – не придется ли музыкантам, «Военный реквием» исполняющим, впустить в музыку пацифиста Бриттена посторонние шумы в духе Кейджа, вроде досадного завывания сирен?

Заложники чертили мелом палочки на полу, отсчитывая дни. Мальчик лет 12 и вовсе пытался очертить себя меловым кругом, чтобы спастись. Но куда там. Их ждали гримасничающие воронки кладбищенских оссуариев, на которые Смерть милостиво возлагала букетики полевых цветов.

Деликатная режиссура Идо Риклина – хористы в черном, величественная Смерть в белом, персонажи в современных костюмах (художник по костюмам и сценограф – Ула Шевцов), леденящий danse macabre, в который вовлечены все, и живые, и мертвые. С потолка спускается белый веревочный труп убитой девушки, который легко разъять на составляющие. Девушка-заложница ползает по полу и чертит, чертит, чертит мелом палочки-зарубки, и будет, судя по всему, делать это вечно. При жизни, во всяком случае.

У Бриттена состав исполнителей состав исполнителей вокальных партий (не считая хоров) – сопрано, тенор, баритон. У Риклина вместо трех солистов – сразу восемь; во время звучания Lacrimosa, к примеру, появляются два сопрано, а не одно. Шакед Струль – та самая, заложница – вопит о помощи, Алла Василевицкая – Смерть – сопровождает души усопших. И трое баритонов тут – Эрик Грин, и еще один – Яир Полищук, ну и еще – Одед Райх; и теноровые партии распределяются между Аароном Блейком, Энтони Уэббом и Питером Уэддом. Поют все мужчины без исключения невероятно, в особенности два американца – темнокожий красавец-атлет Эрик Грин и субтильный, утонченно-прекрасный юноша Аарон Блейк; им доверено исполнить эпизод, где два вражеских солдата примиряются в смерти – и другой эпизод, когда они вместе рассказывают историю Авраама и Исаака. И скорбный англичанин Питер Уэдд в образе Отца солдата трогает так, что хочется рыдать.

И крамола для наших широт присутствует тоже – помните, Б-г послал агнца, чтобы спасти Исаака, и предложил надежду на божественную благодать тем, кто умирает; так вот, вывод жертвы Первой мировой войны Уилфрида Оуэна (латинский текст мессы-реквиема перемежается с его поэзией) иной – в Притче о старце и юноше, где «старик Авраам убил своего сына и истребил половину семени Европы, одного за другим». Исаак здесь – тот самый прекрасный убиенный юноша Аарон Блейк, который потом оживет, и обернется солдатом, и пение его – агония, крик целого поколения молодых людей, отправленных на смерть по неизвестным причинам.

Вы постоянно это ощущаете – непосредственную связь с душами жертв 7 октября, и с погибшими солдатами, и с теми, кто до сих пор в плену у ХАМАСа – уже более года с начала этой войны, и не понимаете, как Бриттену удалось вложить всё это в свою музыку. А Оуэну – в свой текст 110-летней давности. Солдат говорит: «Мне удалось выстоять в бою и проползти через туннель». Другой солдат, ползущий с ним по туннелю, отвечает: «Мой друг, вглядись – я враг, тобой убитый». Потом тот, другой, спрашивает: «Брат, чего ты боишься? Здесь нечего бояться» – поскольку оба уже мертвы.

Туннелей на сцене нет, но есть полное их ощущение. И от музыки, и от света и тьмы, за которые ответственен истинный светохудожник Надав Барнеа.

Вместо мальчиков-дискантов с левого верхнего яруса пели девочки-ангелы (пару мальчиков я, впрочем, разглядела), в Libera me дьявольски хохотали ударные, а трубы в Dies Irae возвещали о чем угодно, только не об Апокалипсисе. «Теперь уснем», бесплотными голосами уверяли тенор с баритоном, и как-то сразу верилось, что сон их окажется столь крепок, что на нем можно будет рубить дрова, и пробудить их не удастся даже самому распрекрасному принцу поцелуеву. Тем паче обращались они к Нему, к Domine, и небожитель их наверняка услышал.

«Военный реквием» Бенджамина (да Господи, он еще и тезка нашего премьера) Бриттена – сочинение скорее пространственное, нежели временное: это архитектурное чудо, построенное на эффекте разведенных на разные уровни оркестровых и человечьих голосов. И ежели Маяковский стремился разложить скрипку на плоскости, Бриттен преуспел по-настоящему, разложив на плоскости оркестр (в оригинале – большой симфонический и камерный, у нас – симфонический Ришон ле-Циона) и несколько хоров, включая детский. И вот эти пространственные плоскости звука (добавьте сюда многократные повторения фраз, звучащие с разных сторон) обернулись в «Военном реквиеме» чуть ли не главным принципом воздействия на наши уши и души.

В трактовке дирижера Александра Джоэла главный реквием XX века оказался каким-то упоительно печальным; да ничего иного и не требовалось. Разумеется, случались и сейсмические потрясения – ударные в Dies Irae провоцировали подземные толчки, и обрушивалось цунами хоровых голосов, усиленное юбиляциями пылающей меди, в Sanctus. Но доминировала все-таки тишина, шелестящие голоса божественно звучащего хора, ангельское отпевание душ детьми райка, надмирный колокольный звон. После череды смиренных хоровых молитв и повестей, которые дирижер пропевал вместе с исполнителями, как-то не хотелось думать о том, что упомянутый сон будет вечен – хотя об этом-то и хотел предупредить поэт.

Алла Василевицкая в образе Смерти (а может, Ангела смерти, у которого от крыльев остались только кровавые разводы на лопатках) – в белых одеждах, стройная, высокая и остраненная, была прекрасна в своей скорби; неторопливо пересекала сцену, возлагала скромные букетики на могилы и вливала в и без того прохладную палитру самую темную краску. А поющие на латыни текст заупокойной молитвы дети-ангелы, разместившиеся на левом верхнем ярусе, тьму рассеивали, увлекая ввысь, к свету.

Участвующих во вчерашнем музыкальном действе хористов, чья медитативная просветленная сакральность ввергала в транс, хотелось бы перечислить поименно. За отсутствием такой возможности назову лишь хормейстера Израильской оперы Итая Берковича, честь ему и хвала. И мастерски управляющую детским хором «Моран» на балконе Наоми Фаран.

Музыка Бриттена окончательно уводит из мира гармонию; оттого мужские голоса исполнены достоинства, даже когда беспомощны перед бессмыслицей войны, а женские исполнены жалости, сострадания, утешения, вплоть до сокрушительной кульминации «Libera me» – у Александра Джоэла этот либерианский соль минор прозвучал как предвестник всех мировых катастроф. Которые для нас стали уже повседневной реальностью.

Надобно сказать, что Джоэл, дирижирующий партитуру Бриттена с академическим совершенством, свою волю слушателю не навязывает, отнюдь; но оттого (дух противоречия, а как же иначе?) с ним хочется соглашаться. С тем, как завороженно он следует оркестром и хором за непростыми поворотами винта бриттеновской мысли, как вместе с ним вовлекает нас в мироустройство живой человеческой личности, призывая к соучастию. Человеческое и сверхчеловеческое под его руками сливались воедино, доказывая, что как ты личную картину мира не устраивай, всё равно в нее в любой момент может вписаться война, и будет всем потерянный рай. Как сказал бы Адриан Леверкюн, если б каждому так удавался прорыв из интеллектуального холода в рискованный мир нового чувства, искусство, может быть, было бы спасено.

Вне сомнений, сценическая адаптация Идо Риклина может помочь тем, кто не знаком с произведением Бриттена, по-новому его понять. Наверное, сегодня иначе невозможно.

Израильская опера, Тель-Авив, 6.12.2024