Юлиан Рахлин поведал истинную правду о еврее Малере

Как-то так случилось, что вчера я впервые попала на концерт обновленного Иерусалимского симфонического – впервые с той поры, как его музыкальным руководителем стал Юлиан Рахлин. И что бы вы думали? Оказалось, что тот самый уникальный звук, о котором мы болтали с Борисом Кушниром – первым юликовым педагогом – перелился за край его скрипки и растекся по всему оркестру; в особенности это ощущалось минувшим вечером, когда ИСО с Рахлиным-дирижером играли Первую симфонию Малера (ни в коем случае не называйте ее «Титаном», автор и сам горевал по поводу всей этой программной литературщины, да было поздно).

                                Photo by Sergey Demyanchuk

28-летнего, кстати, неоперившегося еще Малера – уроженца еврейского местечка Калиште в Моравии, всю жизнь считавшего иудейство своим главным недостатком и вкладывавшего в бесконечные имперски-экспансивные финалы своих симфоний тоску по идеальному жителю Австрийской империи. В Первой, однако, тоска иная – юноша Малер страдает тут от неразделенной любви, и пока еще отнюдь не к Альме. Пока еще его тоска – не депрессия, не обреченность, не разбитая стеклянная игрушка; но уже проглядывают ядовитые рефлексии на всё и вся, вот ведь какая штука.

От обновленного ИСО Рахлин добился того, что в его оркестре звучал каждый тембр – дирижер словно приглашал на прогулку то одну, то другую строптивую барышню, которая безропотно отвечала ему согласием. Да что там барышни, монструозный и ленивый старец-тромбон во время вчерашнего звучания малеровской Первой вдруг тоже подбоченился и стал выглядеть очень даже стильно. Не говоря уже о более молодых его собратьях, из медных да деревянных, которые умелец Рахлин позволяет расслышать во всей красе. Я же позволю себе воспеть осанну всем без исключения soli, в особенности деревянным духовым и контрабасу в начале третьей части – очень уж он мне пришелся. Когда выступил запевалой в каноне на мелодию «Frere Jacques», известного нам как братец Яков – Малер, впрочем, именует его «Bruder Martin», братцем Мартином.

И вправду – зачем программа, если музыка столь красноречива, что вы видите ее собственными глазами? Уже с первой страницы партитуры – восьмиоктавной «тишины» с туманным рассветом струнных, где будто еще не рожденная вселенная настраивалась, и все были одержимы любезной моему сердцу нотой ля – ощущалось рахлиновское театральное чутье. Он словно пробовал на слух характеристики музыкальных персонажей, чтобы развить их в последующих частях симфонии. Куковали кукушки, заливались соловьи, сновали шаловливо туда-сюда пушистые лесные обитатели. Во второй отчаянно перетанцовывали друг друга лендлер-простак и вальс-эстет. В третьей подвыпивший деревенский оркестр так и грозил завалиться набок – любовный неудачник Малер уже здесь норовит выставить возвышенное в самом пошлом ключе, сопоставить его с грубым и земным. А напоследок на диво победно и мощно звучал финальный гимн жизни, стремясь превзойти себя в излишестве, бушующем в мире – непритворная честность скрипичного глиссандо, ехидный панегирик валторн; шумный триумф, взрывающийся юношеской бравадой, в анамнезе которой – самокопание в эмоциях.

Невероятно интересным получилось скерцо – застенчивое и притворно-неловкое в своей попытке быть изящным; низкие струнные резко вгрызались в танец, а деревянные духовые кудахтали, как живность на полотнах Брейгеля-старшего Мужицкого, где можно часами разглядывать подробности мелких и крупных чувств. (Я, кстати, бродя по брейгелевым мирам, обнаружила для себя, что пока зажиточные граждане стригут овец, бедняки стригут свиней. Но это так, к слову.) Лакмусовая же бумажка для любого оркестра – третья часть (Feierlich und gemessen, ohne zu schleppen, «Торжественно и размеренно, не растягивая»), та самая пародия на траурный марш, в котором автор видит сплошное лицемерие. У Рахлина с ИСО она получилась и вовсе особенной, это была пародия с намеком на трагедию – ибо тут явно ощущалась еврейская душа. Особенно когда минорный «Братец Мартин» (проведенный дирижером в нарочито замедленном темпе) прервался глумливым клезмерским напевом, что сделало всю эту историю еще более значимой для нас. Оттого и «крик глубоко раненого сердца», с которого attacca (без перерыва) начинается финал, слышится как всхлип по нашей с вами печальной судьбе. И малеровой тоже, какие могут быть сомнения.

Это был Малер в собственном соку, Малер в контексте своей родословной, Малер, стыдящийся своего еврейства и оттого запрятавший под иронию клезмерские темы (те самые, что советские музыковеды упорно именовали цыганскими). Сбивающийся на фальцет контрабас, якобы гравюра похорон охотника в манере Калло, а на самом деле воспоминания Малера-мальчика, видевшего, как пятерых его братьев несли в гробах из семейной таверны, где пение никогда не прекращалось; подпрыгивания и подвизгивания лесной братвы, морочащие голову еврейские клезмеры, реальная смерть на невсамделишных похоронах, бездомье, тиккун олам, искренняя неискренность, интеллектуальная a la талмудическая глубина, дописанная по собственному усмотрению шибко красивая тема любви Чайковского из «Ромео и Джульетты» и вечные малеровские неврозы. Ни капли сентиментальности, ни надрыва, ни лубка – Рахлин, выросший в имперской Вене, знает, что такое еврейство в высшем его понимании.

Послесловие. Дату рождения Малера – 7 июля 1860 года – можно счесть символикой еврейской жертвы. Это семнадцатый день месяца Таммуз, когда евреи начинают трехнедельный траур по уничтожению Первого и Второго храмов; намек или предупреждение от истории, предзнаменование бездомности. Густав Малер вошел в мир аккурат в пост Семнадцатого таммуза, когда его и наш народ постигли многочисленные несчастья, и все в один день.

Но не будем о грустном, ведь у Первой Малера – совсем другой финал.