Перевод с кошачьего (фрагменты книги)

Люди смешные. Они думают, что музыка принадлежит им. Они сидят, закрыв глаза, и слушают её, как будто это их тайна. Но я знаю правду: музыка их просто терпит. Как я терплю их руки, которые слишком часто пытаются погладить меня без моего на то разрешения.

– Ну Джеймс, – просительно сказала я, – может, все-таки разрешишь тебя погладить?
Джеймс вздохнул, как всегда случается, когда я перебиваю поток его мыслей.– Ты лучше переведи то, что я рассказал тебе вчера, да повнимательней, не так, как в прошлый раз!
Разве я могу ослушаться кота?

Сегодня утром музыка встала не с той ноги. Проснулась она не от мягкого аккорда фа-мажорного будильника, не под трель соловья в соседнем саду, а от какого-то жесткого, почти обидного диссонанса. Кажется, это был бемоль, впившийся ей в сон, как случайный угол стола в темноте. Музыка потянулась, но что-то явно было не так.

Она спустила ноги с постели и почувствовала, как в её неторопливый такт вмешался рваный и довольно несуразный марш. «Вот ведь незадача, сегодня я – как синкопа, выбившаяся из собственного ритма», – подумала она. Ноты посыпались из неё, как утренний кофе из банки с плохо прикрученной крышкой.

Первое, что сделала музыка, – наступила на фа-диез и больно вскрикнула. Где-то вдалеке кто-то разбил стакан. Кажется, это был звук её сегодняшнего настроения.

День вообще начался с хаоса: стук стаккато по полу, сгоревшие остинатные тосты в микроволновке, наспех намазанные джемом пассажи мыслей, которые всё время убегали вверх по шкале тревожности. Музыка пыталась подобрать хоть какой-то ключ, хоть один гармоничный аккорд, но из всего она сегодня могла сыграть разве что септаккорд недосыпания.

Она вышла на улицу, и мир встретил её не мелодией, а шумами: машины фальшиво бибикали, шаги прохожих шлёпали мимо ритма, даже ветер словно нарочно посвистывал мимо всех известных ей тональностей. Музыка шла, раздражённо теребя невидимый шарф из связок восьмых и шестнадцатых нот, и пыталась найти хоть что-то привычное, хоть одну каденцию спокойствия.

Она зашла в парк и вдруг увидела, как одинокий саксофонист играет что-то невероятно простое, но такое правильное. Пять нот – не больше, но они звучали так, будто мир наконец выдохнул. Музыка остановилась, пожала плечами и поняла: иногда вставать не с той ноги – это не конец света. Иногда это шанс услышать что-то новое, не ожидая от мира правильных аккордов.

И вот она сама, ещё пару минут назад такая диссонантная и рваная, стала слушать себя. Сначала тихо, затем всё увереннее. Она пробовала, как её разбитые ритмы ложатся на вновь обретенный покой, и ей это, кажется, нравилось.

К вечеру музыка вернулась домой уже другой. Она легла в постель, улыбнулась самой себе и прошептала: «Ну что ж, завтра посмотрим, с какой ноги начнётся новый день».

Джеймс фыркнул.
– Что это ты такое напереводила про музыку, вставшую не с той ноги?
Каюсь, меня занесло куда-то не туда.
– Прости, – сказала я коту. – Сейчас исправлюсь.

Сегодня музыка проснулась, наступила на фа-диез и неуклюже поковыляла на кухню. На её пути, как всегда, встретился он – кот. Мягкий, пушистый, риторический знак вопроса, который проживал с ней под одной крышей.

Кот сидел в центре комнаты, поджав лапы, и всем своим видом демонстрировал, что он-то и есть самый загадочный контрапункт этого утра. Увидев музыку, он поднял глаза – удивительно спокойные, почти равнодушные, как пауза посреди легато.

«А ты ведь тоже не с той лапы встал», – подумала музыка, глядя, как он недовольно подёргивает хвостом. Но кот лишь молчал, будто внутри него звучала одна-единственная нота – ровная и неизменная. Музыка отложила свои разбитые аккорды и присела рядом, ожидая, что кот её утешит.

Кот зевнул, словно был старым мудрецом, которому всё уже давно предельно ясно. Потом посмотрел на музыку, и во взгляде его читалось: «И чего ты такая сложная сегодня? Ты ведь все-таки не кот?»

Музыка рассмеялась – первый светлый аккорд за утро. Кот подошёл ближе, ткнулся носом ей в колено и слегка мурлыкнул. Негромко, но этого оказалось достаточно, чтобы вся её внутренняя какофония чуть утихла.

Она поняла – а может, услышала, что мурлыканье кота было едва ли не самой правильной мелодией на свете. Лёгкое арпеджио, без слов, без ритма, без нотного стана. Как будто мир говорил ей: «Не пытайся всё упорядочить. Позволь себе просто быть».

Кот, чувствуя свою важность, потянулся, издал мягкий «мяу» и медленно вышел из кухни. В дверях он оглянулся, как дирижер, проверяющий, всё ли пошло по его плану. Музыка осталась одна, она снова услышала себя, и утро наконец стало хоть немного похоже на симфонию – пусть неидеальную, но уютную.

«Завтра, может, ты меня и разбудишь», – сказала музыка вслед коту. Он не ответил, но она почему-то знала, что кот ее услышал.

– Да что такое с тобой сегодня? – возмутился Джеймс. – Я вовсе не то хотел сказать!
– Понимаешь, – сказала я коту, – всё дело в том, что я, как и музыка, встала сегодня не с той ноги. Вот и пишу не то, что ты сочинил, а какую-то отсебятину.
– Ты уж, пожалуйста, постарайся, – обиженно пробубнил Джеймс и отправился по своим делам.

Сегодня музыка проснулась и с трудом выбралась из какофонии собственного настроения, обрушившегося на неё бемолями и ломаными ритмами. На кухне её поджидал он – кот. Нет, не просто кот, а чёрный шерстяной апокриф. Легенда на четырёх лапах, существование которой можно доказать только тёплой вмятиной на кресле.

Кот сидел на столе (где ему, конечно, быть не положено), обвившись хвостом, словно маркировал границы своей империи. Его взгляд находился точно между аккордами – где-то на расстоянии кварты.

«Ну что, музыка, опять ты разбилась на свои диссонансы?» – казалось, говорил его взгляд. И в этом взгляде был намёк на великую иронию: кот давно знал, что порядок в мире – миф, а гармония – всего лишь набор красиво уложенных случайностей.

Музыка открыла холодильник в поисках хоть чего-то, что не распадется в ее руках на рваные интервалы. Кот наблюдал за этим действием, как дирижер, недовольный подведомственным ему оркестром. Хвост его медленно раскачивался туда-сюда, как метроном, выставляющий совершенно неподходящий для мирного утра темп.

Кот был не каким-нибудь мажором – нет, это было бы слишком просто. Он был сложным модальным ладом, навеянным старыми песнями пустынных ночей, где тишина – главный инструмент. Его движения – полиритмия, его взгляд – контрапункт. Он напоминал старинный клавесин, вечно расстроенный, но всегда звучащий как полагается.

Кот поднялся. Его мягкие шаги ассоциировались с портаменто, его прыжки – с рубато. Он подошёл к музыке, как философ подходит к ещё не написанному трактату, и легонько ткнулся носом ей в ногу.

Музыка замерла. В этот миг она почувствовала, как её диссонансы сливаются в нечто большее. Кот вдохнул её тревогу и выдохнул почти что баховскую полифонию. И тут она поняла: кот не просто живёт рядом. Он – тень её самой, её зеркальная партитура, в которой скрываются ответы, которых она ещё не знает.

Кот мягко спрыгнул на пол, разорвав тишину одним протяжным «мрррау», который звучал как анакруза, ведущая в бесконечность. А потом ушёл – как уходят только коты: будто исчезает не тело, а сама идея кота, растворяясь в воздухе.

Музыка осталась стоять посреди кухни, глядя на пустое место, где только что пребывал её чёрный философ. И вдруг заметила, что всё внутри неё – больше не ломаные аккорды, а медленно проступающая соната.

«Может быть, и вправду не стоит бояться диссонансов», – подумала она. Ведь если даже кот может их не бояться, чем она, музыка, хуже?

– Ну, насчет того, хуже или лучше, это еще вопрос, – довольно мурлыкнул Джеймс. Кажется, мой перевод ему, наконец, понравился. Хотя кто знает?

© Элина Гончарская
© James, the Cat