Равель, Кожокару, Грейлсаммер, ISO

В этот вечер уроженец Иерусалима Давид Грейлсаммер, очаровательный кудрявец 48 лет от роду, уселся за рояль спиной к публике. Играл он навеянного джазом Равеля и навеянного другим джазом Кожокару, а также что-то смутно напоминающее Гершвина, хотя, быть может, это всего лишь акустические миражи, рождающиеся в полутемном зале. Пальцы его – лёгкие, как дымок от сигары, – скользили по клавишам, а локти иногда поднимались слишком высоко, словно дирижируя собственному вдохновению. Он, кажется, совершенно позабыл о слушателях, полностью растворившись в этом интимном диалоге с роялем, с самим собой, с ду́хами старых парижских кафе, где, возможно, когда-то курил Равель, рассыпая пепел в ритме свинга.

Попутно Грейлсаммер, единый в двух лицах – пианиста и дирижера – умудрялся управлять оркестром. Он не только махал во всех паузах, не только показывал вступление правой, пока левая была занята, но еще и вставать успевал – и дирижировать стоя. Соответственно, на пюпитре перед ним красовались четверные ноты – с фортепианной партией и с оркестровой. Сидящий рядом субтильный мальчик переворачивал сразу четыре страницы, вот оно как вышло. Этот мальчик, тонкий, как закладка в старом нотном сборнике, действовал с аккуратностью реставратора фресок: ни резких движений, ни лишнего шума, только точное, чуть замедленное переворачивание партитуры, будто он осознавал, что держит в руках не просто бумагу, а саму ткань вечера.

Грейлсаммер же – беспокойный, импульсивный – то вскакивал, то снова оседал на табурет, напоминая самому себе, что он всё-таки пианист, а не укротитель оркестра. Левой рукой прокладывал басовые дороги, правой указывал направление виолончелям, корпусом намекал валторнам, а мимикой, кажется, шептал флейтам что-то интимное. Иногда он оглядывался на оркестр с выражением легкого изумления, словно проверял, не улетели ли они в другую тональность, но музыканты (а были то музыканты Ришонского симфонического оркестра), привычные к его фортелям, безмятежно следовали за этим танцем пальцев, локтей и вихря, имя которому – Давид Грейлсаммер.

Видели ли вы когда-нибудь рояль, стоящий клавишами к залу? Черно-белая решётка зубов, молчаливая, пока за нее не возьмутся пальцы; она не требует внимания, но знает, что его не избежать. Обычно ведь как? Ну уж не так. Непривычно. Почти неприлично. Как если бы театр вдруг решил играть спектакль не декорациями к зрителям, а изнанкой кулис, оставив актеров плутать где-то за сценой. И всё же – в этом странном развороте было что-то гипнотическое. Будто музыка смотрела в зал своими клавишными глазами.

Начался концерт, между тем, с «Потрескавшегося» Зива Кожокару. Это его новый концерт для фортепиано с оркестром – композитора, мною бесконечно любимого, кстати; на сей раз я, однако, слышала не трещины, а осколки. Да, вот так я и назвала б его новый опус – «Осколки». Которые складывались в необычный калейдоскоп. Осколки чего? Стекла, льда, разбитого фарфора? Возможно, времени – хрупкого, растрескавшегося под пальцами Грейлсаммера. Его рояль будто собирал эти обломки звука, перекладывал их с места на место, пока из хаоса не вырастал узор. Калейдоскопический, неуловимый, вспыхивающий неожиданными сочетаниями; вот он уже складывается в строгую симметрию, а вот снова рассыпается в беспорядок.

Кожокару, мастер создавать звуковые пространства, снова удивил: его трещины не зияли пустотой, а отражали свет. Этот концерт был не о разрушении, а о преломлении, о том, как из расколотого целого рождается новое – зыбкое, но прекрасное.

Впрочем, если учитывать, что композитор сам сказал о своем новом опусе, можно сравнить эту музыку с израильской землей, потрескавшейся после долгой жары. Музыка, которая пытается быть целой, но раскалывается, покрывается сеткой разломов. Вот крупица оптимизма – и вот новая трещина.

Так что же он сказал? А вот что: «На дворе 2024 год. Война. Невыносимый год. Год движения души между жизнью, работой, детьми, моментами покоя и маленькими радостями и мыслями о похищенных, солдатах, павших. Тем временем на столе скапливаются наброски Концерта для фортепиано с оркестром, который я пишу для Симфонического оркестра Ришон-ле-Циона, специально для исполнения моим другом Давидом Грейлсаммером. В ходе подготовки мы провели мозговой штурм и обнаружили общие юношеские пристрастия к джазовым пианистам – однонотную артикуляцию Телониуса Монка, полиритмию Херби Хэнкока, уникальные гармонические краски Билла Эванса и Кита Джарретта. И наряду с этим – любовь к французской модернистской оркестровой эстетике. Идеи перетекла в ноты, но все написанное снова и снова дает трещину, как и все мы».

Мозговой штурм Грейлсаммера и Кожокару дал свои плоды – Телониус Монк здесь улыбается асимметрично, Хэнкок стучит клавишами, Билл Эванс находит неверную, но красивую гармонию. В этом концерте – пульс города, но и тишина комнаты, где кто-то думает о погибших. Он балансирует на грани, как мост, в котором уже зреют микроскопические разрушения. Он в трещинах и ритмах, в паузах и взмахах рук. У Грейлсаммера – клавиши вместо нервов, и этот концерт звучит так, будто их натянули до предела.

Пленительный фортепианный концерт Равеля соль мажор опять-таки включает щедрую порцию джазового влияния, ибо написан был после того, как композитор посетил Нью-Йорк и насквозь пропитался джазом. У Грейлсаммера подхлестнутый кнутом Равель дышал джазовыми идиомами в Allegramente и Presto, щеголял блюзовыми фигурами, мерцал импрессионистскими диссонансами, загадывал звуковые загадки; в Adagio assai миражи таяли в туманном мареве, которое оказалось не бело-серым, а переливалось всяческими оттенками, то истаивающими, то в самом соку. В Равеле пауз куда меньше, но Грейлсаммер и тут ухитрялся вставать – порой так стремительно, что, казалось, музыка сама выталкивает его с табурета. Он дирижировал не просто руками, а всем телом: чуть наклонится – и оркестр сгущает краски, взметнет локоны – и звучание становится прозрачнее. Джазовый нерв, сухие трубы, щелчок пальцами, пружинистые ритмы, выверенный баланс легкости и смятения. Джаз, конечно, не столько жанр, сколько состояние духа – именно оно сгустилось в конце 1920-х, когда мир еще верил, что танец способен отвести войну. А тут и война, и музыка, и никуда от этого не деться.