«Сельская честь», Леонардо Сини, ИФО

После вчерашней «Сельской чести» в Израильской филармонии все другие концерты – на паузу; чтоб подольше задержалось в ушах.

«Cavalleria Rusticana», известная в мире как Cav – самая суровая история сицилийской вендетты. Ее даже можно наблюдать в кульминации «Крестного отца 3», куда уж круче. Разворачивается сия история, если помните, в южноитальянской деревеньке, попавшей в ловушку нищеты и вечного траура. Оттого ее персонажи (сейчас я уже о нашей филармонии), сплошь набожные грешники, кутаются в черное. И в этом есть определенное изящество.

С другой стороны, веристский хит Масканьи – крик души, сжатый до одного-единственного действия; нам бы ещё пару-тройку актов, дабы утонуть в этом потоке страсти окончательно – для пущего блаженства. При этом вроде бы полуконцертное исполнение, без декораций, но кому они нужны? Нужны оркестр и голоса, да дирижер, желательно итальянец; а декорацией послужил сам Израильский филармонический, среди музыкантов которого прогуливались персонажи (особенно полюбились мне дуэты на фоне арфы).

И потом, это было самое настоящее театральное действо. Видели б вы, каким безумием сверкали глаза Сантуццы – порой даже страшно становилось, вот вам и святая грешница. Мама Лючия чистила самую настоящую картошку самым что ни на есть всамделишным ножом – потом его украдкой подхватит Альфио, спустится в зал и пройдет мимо нас, а у нас внутри все замрет от страха. Докатилась я, в общем – принимать оперную вампуку за чистую монету, да зная «Сельскую честь» наизусть чуть ли не с пеленок…
Ну-с, такова сила искусства.

То был истинно живой триллер, создающий ощущение, что трагедия разыгрывается прямо здесь и сейчас. За пультом стоял итальянский маэстро Леонардо Сини, привнесший элегантность и живость в пережаренную порой партитуру; в его фразировке наблюдались и южный огонь, и вздымающаяся грудь. И пели сплошь итальянцы, будто из реальной сицилийской деревеньки (за исключением Анат Чарны в образе Лолы – очень серенькой и бледненькой голосово, отчего контраст с великолепной и яркой Сантуццей только усилился).

Так уж случилось, что Масканьи написал оперу, которая звучит на одном дыхании, практически без пауз и искусственного разделения на номера, взлетая от кульминации к кульминации, не давая ни секунды передышки. Вокал, оркестр, драма – всё сплавлено в единую плотную материю. Оттого можно запросто лишить Cav ее театральной плоти и оставить только музыку – как вынуть начинку из канноли; но музыку, сыгранную так, чтоб было больно. И тогда вы, сидя в филармоническом кресле, совсем не заметите, что с потолка не светит бутафорское южное солнце – ибо в музыке есть и оно, и пролитое у таверны вино, которое хлестали почти все персонажи, и заливающая площадь ревность. И ревнивый Альфио укусил-таки Туридду за ухо, что по сицилийскому обычаю означает вызов на смертный бой. Вот правда укусил – видела собственными глазами.

Звучало же всё настолько восхитительно, что тут и слова излишни; оркестр, прослушивающийся насквозь, жег, бил по нервам, завораживал изысканностью и красотой. Сини чувствовал себя в этой музыке как рыба в воде, исполняя rallentandi и динамические вариации именно так, как должно. Знаменитое интермеццо сыграно было мягче и нежнее, чем мне приходилось слышать; ни струнные, ни медные не вдалбливали эмоции, напротив, вызывали глубокие чувства. Изумительный хор под руководством Итая Берковича, одолженный у Израильской оперы, оказался истинным голосом толпы, которая всегда знает, кто виноват.

Тенор Стефано Ла Колла (он, между прочим, выпускник консерватории имени Пьетро Масканьи в Ливорно) – Туридду, еще не заколотый, но уже обреченный, расхаживал среди музыкантов, словно между рядами виноградников, плодами которых он то и дело наслаждался, прикладываясь к рюмочке – да-с, бутылок с вином здесь тоже было немало; отменно пел сицилиану, проживал последние часы, вжимаясь голосом в каждый такт, в каждую паузу, в каждую чёртову запятую. Его последнее Mamma! вышло таким, что захотелось вцепиться в подлокотники, чтобы не вскочить. Страстная Сантуцца – Мария Тереза Лева, обладательница огромного тембристого сопрано – вовсе не казалась несчастной жертвой обстоятельств, она была сильной, яркой, живым комком боли и отчаяния; каждая нота – шаг к бездне. Голос ее буквально парил над пасхальным гимном и временами превращался в мстительный рык; она умело погружалась в чернильные глубины нижнего регистра и сияющих верхних нот, которые использовала с безрассудной самоотдачей – само воплощение раскрепощенности. Мама Лючия – Рона Шрира – меццо насыщенное, густое, как старое вино, которым запивают горе – буквально излучала сочувствие и растущее ощущение ужаса (помимо голоса, потрясали ее мимика и особенно глаза). Фактурный Альфио – звучный, резкий баритон Клаудио Згура с внешностью сицилийского мафиозо (эта колоритная внешность привела к тому, что ему частенько достаются партии оперных злодеев), певец с по-настоящему итальянским резонансом и стилем – провел нас через все оттенки эмоций, от веселой шумливости до мук ревности, в конечном итоге ужаснувшись неизбежности того деяния, которое должен совершить.

Да, в финале фразу «Hanno ammazzato compare Turiddu!» – «Зарезали сейчас Туридду!» – прокричала Лола. Тогда как обычно эту фразу выкрикивает женщина из хора или случайный свидетель, но не та, из-за кого всё случилось; она не участвует в финальной сцене и уж точно не оповещает об убийстве любовника. Вероятно, режиссер Ширит Ли Вайс решила, что Лоле не помешает раскаяться; так или иначе, эта режиссерская находка добавляет финалу новый оттенок – вины, потрясения или, наоборот, торжества.

Израильская филармония, 22 февраля 2025