Марта Аргерич, Шани, Шостакович, ИФО

Вчера Марта (а она такая одна) опять прокладывала выход из вероятья в правоту. Из невероятья тоже. Играла самое сложное легко, просто и единственно правильно. Потому что она такая одна.

Да, и даже больше. У нее ведь все работает не так, как у остальных: там, где у других нотный текст, у нее – шахматная партия с безупречным расчетом, скроенным из полнейшего безрассудства. Марта берет музыку за шкирку и трясет до тех пор, пока из нее не вылетают все тайные смыслы, все полуулыбки, подмигивания и едкие оскалы. У нее нет ни одного случайного звука, но каждый кажется импровизацией. Ее рояль бежит по краю смыслового поля, почти касаясь пародии, но никогда в нее не проваливаясь. Она может всё – и поэтому позволяет себе играть так, будто в первый раз.

Даже фамилию можно не называть, тем более величают ее то Аргерич, то Аргерих, а то и Архерич (сама Марта настаивает на последнем произнесении, хотя пишется через g). Но всё это настолько неважно, потому что это Марта, и играла она с ИФО Первый концерт Шостаковича. И музыка была, как всегда у нее, бесконечно живая.

Отточенная спонтанность – и уверенная свобода, безошибочное право на рубато – и потрясающая техническая компетентность, бесшабашная дерзость и легкость, своенравность и непредсказуемость, исключительный стиль и очарование, бесконечный поток идей, алхимия, в общем. И ее своенравие, проявляющееся в том, как свободно и весело она играет с темпом, предвосхищая то, что указано композитором, и подчиняя его собственному. Вы же получаете кайф от каждого момента музыки, и ничего другого вам не надо.
Вам вообще не хочется ничего анализировать. Я вот сутки сдерживалась, потом все-таки не сдержалась.

Есть концерты, которые требуют разбора, аналитической трезвости, готовности взвесить каждую интерпретационную деталь. И есть концерты, перед которыми разум отступает, оставляя место чистому восторгу. Выступление Марты Аргерич с ИФО под управлением Лахава Шани (оркестр, сразу скажу, был великолепен, бесподобен от и до) принадлежало к числу последних. Эмоция от него столь велика, что невозможно расчленить ее на составляющие. Можно, наверное, лишь нафантазировать нечто литературное, вроде – первые аккорды, взлет, ковер-самолет, клавиши скачут, пульсируют, кувыркаются в воздухе, сбрасывают парики, завязывают галстуки, обмениваются ехидными взглядами; Марта сидит так, будто не сидит вовсе, а летит – нет, не летит, а бурлит, клокочет, колдует над клавиатурой, превращая ее то в комету, то в шахматную доску, то в цирковую арену. Клавиши, клавиши – белые, черные, смешанные, сваленные в кучу, танцующие, спорящие, ругающиеся на языке, которого не существовало до этого вечера. Шостакович ухмыляется из-за кулис – да-да, так и надо, именно так! Музыка несется, как почтовая карета, гремит обручами, шутит и танцует, то картинно падая в обморок, то снова вскакивая, чтобы крикнуть: «А вот вам еще каденция, да побойчее!» Труба встает в полный рост, кивает роялю, словно старый друг, оркестр подхватывает ее жест, и вот уже весь концерт – сплошной карнавал, феерия, бал, где все в масках, но каждая маска прозрачна. И финал – Аргерич бросает последний аккорд, как фокусник, который только что вытащил луну из шляпы.
Рояль облегченно выдохнул. Оркестр вытер пот со лбов.
Шостакович где-то там, наверху, закурил и сказал:
– Ну ничего себе…

Музыка Шостаковича не терпит фальши – и Марта Аргерич знает это безупречно. Allegro в ее исполнении – живое, пластичное, жесткие акценты существуют не сами по себе, а как точки преломления фразы. В прозрачном, настороженном пространстве Lento Аргерич вдруг делает то, что удается немногим: она убирает лишнее. Минимум педали, тончайшее легато, басы, звучащие как далекий, глубокий отзвук. Финал – кинетика, а не механика; Аргерич не играет пассажи – она их предугадывает, как хореограф, ощущающий движение раньше, чем оно случилось. Феноменальное чувство формы, когда даже в самых вихревых эпизодах каждое слово на своем месте, каждая фраза логична, а в самый неожиданный момент она вдруг может позволить себе риторическую паузу, краткое замедление – как человек, уверенный, что за ним последуют в любом случае.

Первый фортепианный концерт – это Шостакович еще несломленный, это 27-летний Шостакович 1933 года, пишущий без оглядки на режим, сочиняющий много музыки для кино и работающий тапером; оттого концерт столь кинематографичен, оттого отдельные эпизоды его звучат так, будто позаимствованы из немых фильмов Чарли Чаплина, Бастера Китона или «Нового Вавилона» Козинцева и Трауберга, к которому Шостакович писал музыку. Это молодой Шостакович, беззаветно влюбленный в Елену Константиновскую – именно ее воспевает он во второй части, Lento – пронзительно лирической и откровенной. Первый фортепианный концерт (изначально автор назвал его Концерт для фортепиано, солирующей трубы и струнного оркестра) слегка сродни монтажному аттракциону, только вместо кусков кинопленки – музыкальные фрагменты, резко сменяющие друг друга, сталкивающиеся, создающие бурлескную, иногда почти абсурдную энергетику. В первой части – скачущие, ломаные ритмы, неожиданные перебежки, вдруг возникающая лирическая линия, которая тут же обрывается чем-то гротескным, – ну чисто немое кино! Вы буквально видите воочию ужимки Чаплина, нервные всполохи, будто Китон вот-вот совершит невозможный трюк, а в маршевых эпизодах – что-то от советского кино 30-х, может быть, даже от «Старого и нового» Эйзенштейна. Рояль везде – протагонист, труба – саркастический закадровый комментарий. Ее реплики звучат то пафосно, то комично, как если бы она иронизировала над тем, что происходит; но это ирония Чаплина, который в одном кадре может быть и трогательным, и смешным, и отчаянным.
И, конечно, финал – сущий slapstick: бешеная скорость, музыка носится туда-сюда, как погони в немых комедиях, где всё вот-вот развалится, но за секунду до катастрофы – спасение, прыжок, кульбит, и всё заканчивается на издевательски бодрой ноте.

В этом концерте очень много обманок, Шостакович напропалую играет аллюзиями и цитатами; чего тут только не припрятано – и «Аппассионата» Бетховена (концерт начинается сумрачной темой соль-ми-до, но совсем не такой серьезной, ибо Шостакович сразу сталкивает ее со второй, кафешантанной темой, и хохочет, сдвигая очки на нос), и финал Третьей симфонии Малера, и ре-мажорная соната Гайдна, прозванная «Куриной» за веселое кудахтанье, и Танец Анитры Грига, и Kammermusic Хиндемита, и Фортепианный концерт Равеля (соло трубы в третьей части напоминает равелевское соло английского рожка), и цитата из бетховенской «Ярости по поводу утерянного гроша», и уличные песенки. Есть и автоцитаты – из музыки Шостаковича к «Гамлету», и из ревю «Условно убитый»; во второй части автор пародирует тему из своего балета «Золотой век», а в финал включает фрагменты, сочиненные им для оперы Дресселя «Бедный Колумб». Здесь слышны моцартовские и баховские интонации, и гротеск в духе балета «Болт», образца танцевального театра абсурда. Целые пласты жизнерадостной музыки, когда жизнь не больше весила, чем тополиный пух – и искренняя глубокая лирика, и столь любимый мною гротеск. И, разумеется, только такой гений, как Шостакович, мог объединить всё это в единое целое, создав невероятный музыкальный ребус. Нервный, насмешливый, почти карнавальный, но сквозь всю эту карнавальную суету пробивается что-то очень личное, уязвимое. Сначала вроде бы уверенная походка, однако внутри – тревожные перебежки, гротескные скачки, призрачные вальсы, ироничные подмигивания всем и вся.

Солировал в шостаковическом концерте вместе с Мартой Игаль Мельцер, первая труба Израильского филармонического оркестра. Инструменту его пришлось выступать в разных ролях – то триумфатора, то клоуна, то плакальщицы. Труба не отставала от солистки, выкрикивая свои фанфарные вызовы, но рояль был быстрее, нахальнее, неуловимее. И гениальнее, ну сколько ж можно повторять. Тем более что у Марты правила пишутся на ходу.

А когда Концерт Шостаковича завершился, нам вдруг выпало невероятное счастье. Марту вызвали на бис, и вот она сыграла Баха, и опять вызвали на бис, а я сказала подруге: «Хочу еще Первый Шостаковича». Небеса услышали – и Марта с Лахавом, Игалем и оркестром исполнили финал Первого фортепианного концерта еще раз (!)

И что вы думаете? Во второй раз Марта – в свои 83 года такая же молодая, как 27-летний Шостакович – сыграла по-другому. Первый финал был хлестким, триумфальным, абсурдным; второй обернулся чистой магией. Уже нет того эффекта внезапности, но есть нечто даже большее – чистый драйв, наслаждение самой сутью игры. Аргерич играет с нотами, добавляет еще большей дерзости, всё звучит еще театральнее, еще безумнее. Зал взрывается, кто-то забывает дышать, кто-то хлопает так, что потом неделю болят ладони. И остается только один вопрос: можно ли сыграть это еще, и еще?

Упомяну полюбившийся эпизод: вот труба в финале выкрикивает свою колкость – ехидную, дерзкую, почти карикатурную. Аргерич замирает на долю секунды, будто выжидая, а потом... с лукавой улыбкой врезает по клавиатуре кластером – этакая молниеносная пощёчина-реванш.
В бисовом финале кластер напоминал нервный смешок, а может, гримасу позднего Шостаковича, вписанную в партитуру. У Марты он дважды прозвучал не случайным всплеском, а идеально выверенным жестом, взятым с артистизмом фехтовальщика, который знает: выпад его не просто точен, он еще и эффектен. И главное – мартовская улыбка. В ней всё: и удовольствие от игры в кошки-мышки с музыкой, и понимание подоплеки гротеска, и, может быть, легкое ощущение превосходства: мол, попробуй перехитрить меня, если сможешь.

Во втором отделении ИФО исполнил Вторую симфонию Пауля Бен-Хаима, посвященную Максу Броду, написавшему, что «она в высшей степени удовлетворяет нашу тоску по явно еврейской музыке». Музыка и впрямь еврейская, очень интересная и необычная, с невероятно прекрасным соло Ильи Коновалова, концертмейстера оркестра. Но ей стоит посвятить отдельный рассказ.

Тель-Авив, Израильская филармония, 5 марта 2025