Ариадна в гроте Венеры

Нить Ариадны может завести как угодно далеко – Рихарда Штрауса она увела от полоумного месье Журдена к новому моцартианству, от барочного балагана – в утонченный, насквозь прозрачный модерн, в музыку, которая оказалась умнее всех героев, капризнее всех примадонн и, пожалуй, единственно вменяемой среди этой когорты лицедеев, толстосумов, учителей и прочих нимф. Постановщика «Ариадны на Наксосе» в Израильской опере Идо Риклина та же нить завела в грот Венеры, где обитают мальчики-медсестры в красных туфлях на каблучках, которые все время переодеваются и перевоплощаются, где висит ангел в единственном числе и греет пузо Вакх, который может оказаться кем угодно. И если у табуированного в наших широтах Вагнера в гроте («Тангейзер», помните?) царствовала плоть, растворенная в хроматизме, то у Риклина грот оказался живописной инсталляцией – смесью прерафаэлитской открытки и видео из TikTokа. Да и вся сцена, сочиненная театральным художником Саймоном Лима Холдсвортом, живет по законам многослойного сна: как бы всё на месте, но чуть-чуть не так. Ариадна не совсем вдова, Вакх не совсем бог, композитор – о да, он, точнее, она, тут лучше всех, ибо Рахель Френкель в брючной партии (та самая Ольга в «Евгении Онегине» 22-го года) – дивное меццо интересного тембра, с превосходной школой, да и визуально естественная на все сто; чистое пятно в этом хаосе.

Постановка Идо Риклина прячется в складках театра – между жестом и занавесом, между подлинностью и нарочитостью, там, где трагедия делает глубокий реверанс перед комедией, но при этом не забывает прикусить губу. Как и прежде, Риклин пародирует нашу реальность, с участившимися случаями суицида (Ариадна рвет простыню и плетет из нее свои нити, чтобы повеситься), ну и еще – вы же заметили акулий плавник? Из хрупкой штраусовской ткани, ткани несоответствия, он шьет двухслойный карнавал, в котором Вакх вполне мог бы оказаться Танатосом, а Зербинетта – воплощением здравого смысла. При всем при этом мне по душе пришлась, однако, не собственно «опера» с длиннющей арией Цербинетты (13 минут звучания, не хухры-мухры), а первая часть, пролог, где Мажордомом на экране – Итай Тиран, говорящий на безупречном немецком; он тут жутковат и прекрасен, оттого напоминает мне самого себя в образе ЭмСи, конферансье из давнего мюзикла «Кабаре» в тель-авивском Камерном. Этакая голограмма вживленного авторитаризма, точечная инъекция контроля в разболтанную стихию искусства, инкарнация самой идеи «порядка», проникшей в хаос сцены – Ordnung, Ordnung, ахтунг, хенде хох.

И опять же в прологе главенствует она – Композитор, чей голос обманывает гендер, Рахель Френкель, пластичная, порывистая, полугневная, поющая из глубин, оттуда, где спрятан детский страх быть непонятым. У Штрауса эта партия – слепок художнической агонии, и Френкель его словно лепит заново. Ее Композитор смешон, идеалистичен, наивен и непрактичен – кого-то он/а мне напоминает, смотрюсь в зеркало – ну да. В этой несмешной наивности, в невозможности поместить трагедию и комедию в один флакон – его/ее абсолютная (и обречённая) чистота. Френкель великолепно использует динамический диапазон меццо-сопрано: фразировка ее пластична, вибрато избирательно и функционально, звук в среднем регистре – напряженный, волевой, отчетливо артикулированный. Оттого голос певицы оставляет после пролога горьковатое эхо в зале, и даже вакхическая оргия в финале звучит как позднее извинение за то, что мы его/ее, Композитора, не дослушали.

Оперным героям, да и режиссеру Френкель-Композитор тоже показалась главной – ведь именно ей со всех сторон дарят в эпилоге бутафорские цветы. Что оставляет некую надежду на то, что не всё еще предано-продано – а вдруг?

Вакх, к слову – тенор Брайан Реджистер – мне тоже искренне понравился; и уверенным вокальным рельефом, и внешне – вылитый Бахус. И три нимфы, среди них – любимица публики Яэль Левита, понравились очень, да и как могут не понравиться мастерски исполненные звуковые акварели с отголосками «Волшебной флейты» и вагнеровских сестер в первозданных водах Рейна? И даже комедианты тут не перебарщивают, а Йонуц Паску в образе Учителя музыки и вовсе выше всяких похвал.

Ну и, конечно, дивный оркестр, сокращенный автором до 36 инструментов – насквозь пропитанный Веной & проживающий в ней израильтянин Ашер Фиш (кстати, он уже дирижировал «Ариадной» в Израильской опере в 2007 году) искусно владеет тем самым венским стилем и транслирует из оркестровой ямы на диво человечную музыку. Шелковая, подвижная, капризная партитура Рихарда Штрауса под его рукой скользит сквозь томный декаданс, через стилистический гламур и психоаналитическую утонченность, напоминая о деконструкции мифа. Звучание прозрачное и изысканное, никакой тяжеловесности позднего романтизма, хотя оркестр предельно насыщен – с излюбленным композитором разделением струнных на множественные голоса, контрапунктическими загустениями и камерными соло, с пуантилистской порой тембровой палитрой – особенно в дуэтах и ансамблях. Кажется, в этом дивном антикварном механизме, где стрелки из розового золота указывают одновременно назад и вперед, Штраус бережно укладывает свои прежние скорбные архетипы – женщин оставленных, сошедших с ума, раздавленных судьбой, – в хрустальную шкатулку с новой мифологией. И оркестр с певцами проживают эту амбивалентность в высшей степени точно.

«Ариадна на Наксосе» – опера с раздвоением личности, двойная экспозиция, двойное дно, и вообще – опера-слоеный пирог, в котором ваниль и яд сосуществуют в равных пропорциях. Дионисийское и аполлоническое здесь не просто спорят, они подписали временное соглашение о сосуществовании на одной сцене. Столкновение великой трагедии с гримом комедии, как всегда у Штрауса, не решается в пользу ни одной из сторон. Ни смерть, ни любовь не побеждают – побеждает искусство как вечное притворство, как стиль, как многоярусная шутка. И всё-таки… в этом барочном лабиринте, в этой театральной иллюзии, где зрителя запутывают, сбивают с толку и вновь возвращают к исходной точке, рождается ощущение какого-то очень честного разговора. О несовместимости стилей. О невозможности единого языка. О том, что миф сегодня вероятен только как гротеск. В общем, нить пока еще – в наших руках, и конца ей не видно.

Тель-Авив, Израильская опера, 20 мая 2025

Photos by Yossi Zwecker