Овчаренко, Эттингер, Рахманинов, Шостакович, ИФО

Как звучит гениальность в 18 лет? – интриговала Израильская филармония программой, где разместились Первая Шостаковича и Первый Рахманинова. Выяснилось, что гениальность звучит и в 18, и в 24 – когда играет Илья Овчаренко, и в 54 – когда дирижирует Дан Эттингер.

Расчудесный то был концерт (в мирную, ничего не предвещавшую тель-авивскую среду 11-го), причем солировали в нем два Ильи – вторым был скрипач Илюша Коновалов, которому достались изрядные solo и в Сюите на музыку Шостаковича к кинофильмам и балетам, и в Первом фортепианном концерте Рахманинова, и в Первой симфонии Шостаковича. А его pizzicato, коих в аранжировке киномузыки Шостаковича оказалось в избытке, вообще достойно отдельного разговора. Как и соло в «Романсе» из «Овода», сюиту подытожившем.

Тут надобно сказать, что и молодой Шостакович, и молодой Рахманинов, разбуженные ИФО, охотно спрыгнули с исторического пьедестала и присели неподалеку. Оркестр, пианист и дирижер перенесли времена и места из прошлого в нашу тутошнюю жизнь, и даже времена более отдаленные в долгу не остались – когда Овчаренко сыграл на бис Мелодию Глюка-Сгамбати (если помните, в 1881 году итальянец Джованни Сгамбати переложил Танец блаженных духов из «Орфея и Эвридики» для фортепиано). Услышались там и отзвуки войны в Украине, и наша собственная вечная война.

Вот же, хотела совсем в другом порядке – но так написалось, значит, так тому и быть. Хотела с конца, с фа-минорной Симфонии Шостаковича, его дипломной работы, сочинять которую он начал в 18 лет и закончил в 19. Но она ведь была не одна, а под ручку с упомянутой сюитой из киномузыки, аранжированной Даном Эттингером in propria persona. Что вполне логично, поскольку Первую симфонию юноша с хохолком писал, подрабатывая тапером в кинотеатре. С сюиты всё и началось.

В этом милейшем ассорти из сочинений Шостаковича Эттингер с ИФО прогулялись по гримерке истории, примерили стили, жанры, фанфары, каблуки. Вальс хрустел снежковым стаккато, марши напоминали киношную бутафорию (если и слышен тяжелый шаг, то лишь за кадром). Звучало всё легко и весело, и прозрачно, хотя порой через кажущееся развлекательное проступал рельеф того-советского времени. Израильский филармонический – великий оркестр, ни грана утрирования, ни шага в сторону театральщины. На посошок – «Романс» из фильма «Овод», облегченный выдох после маршевых фанфар и балетных теней; без двойного дна, просто запоздалое признание. Лишенная жанровой маски, эта музыка открыла другую сторону Шостаковича – ту самую, беззащитную. Солирующий Илья Коновалов не драматизировал романс, не душил его пианиссимо, не утапливал в сентиментальности. Он позволил мелодии звучать во всей ее меланхолической прямоте; вроде как человек, прошедший по всем залам и витринам эпохи, вышел наконец на улицу, где ветер, дерево, пустая скамейка. Ну и любовь, конечно – в том самом письме, которое непременно должно быть прочитано.

Вообще, Шостакович – композитор из самых мною любимых, его музыка отзывалась во мне раньше, чем я научилась говорить о ней. Он возник как-то сразу – между шкафом, стоящим в нашем длиннющем коридоре, из которого выпал Хармс, и роялем моего детства Rönisch’ем, декламирующим Прелюдию и фугу си-бемоль мажор. Мне казалось, что я его понимаю – пока не понимала совсем. Потом – наоборот.

У Эттингера с ИФО Первая Шостаковича сразу обрела лицо: заостренное, капризное, с интонацией подросткового скепсиса. В музыке слышались рояль из детства будущего ДД и гармонь коммуналки, в восприятии особо чувствительных рисовались шаги будущих похорон. Дан Эттингер взял это лицо крупным планом – не ретушируя ни морщин, ни раннего блика седины в тембрах. Израильский филармонический отвечал ему музыкальной речью, от которой невозможно было оторваться. Первая часть – отполированное до наготы юношеское безрассудство, в котором одновременно пульсирует и механическая насмешливость Стравинского, и фальцетная театральность Прокофьева, и прекрасная истеричность Малера: флейта – как предчувствие фарса, ухмылка медных, фарс, шарж, но Эттингер не комик, а патологоанатом. Стремительные фанфары, нервные реплики деревянных, легкая гротескность марша – этакая шахматная партия, где каждая фигура играет свою партию вслух: флейты – как первый вдох авангарда, кларнеты – чуть насмешливое зеркало эпохи (уф, не люблю это словосочетание, но так оно, поверьте, и было). Контроль над динамикой хирургически точен, и когда вступает ударник, его барабан не просто поддерживает пульс, он диктует эпилепсию будущего. Там внутри – уже гул будущих симфоний, война и погребальные марши. Скерцо – нервный сдвиг, вкрадчивый юмор, а порой и оскал, хлопушка с привкусом пороха; скрипки кромсают ткань времени нервным tremolo, гобой – отголосок чего-то из довоенного Петербурга, где будущий автор Первой симфонии слышал немецкие марши и хохот авангарда, контрабас – старый пес, рычащий во сне. Здесь у Эттингера обостряется слух на деталь: треугольник, фагот, прочие деревянные духовые – всё шевелится, как внутренности куклы, отданной ребенку на растерзание. Но главное – Andante. Очищенное, выдышанное. Пространство между звуками расширяется до пропасти, в которую не возбраняется заглянуть. И там – соло скрипки, хрупкое, как сквозняк в доме, где давно никто не живет. Да, в паузах можно было расслышать Вторую симфонию Малера, только в перевернутом виде, без надежды на воскресение. Печальный гобой, трагические ускользающие фразы струнных – как будто юный композитор уже знает, чем закончится его песнь песней.

Предисловие к финалу Первой симфонии – шорох по столу в пещере Платона, малый барабан входит исподтишка, с филигранной аскетичностью: звук впаян в тишину, он не демонстративен, он функционально-жуток, будто непуганый юный Шостакович уже предчувствует то, что в Третьей симфонии станет лозунгом, а в Седьмой – темой нашествия; абсолютно такое же нарастание, только без грядущей жути. Но в Первой юный Шостакович только пробует голос, оттого и Эттингер, и оркестранты ИФО не делают из него героя – они позволяют ему быть пророком, говорящим шепотом. Этаким призраком будущего, и в этом исполнении заключена вся мощь подступающей эпохи. То, что в этой симфонии когда-то считалось дерзостью юного ДД, сегодня звучит как завещание. В этом квазиапофеозе Шостакович будто отказывается от симфонизма как такового: что-то уже умерло, а что-то еще не родилось. Музыка летит в пропасть, смеясь и кашляя кровью – и только в этом полете есть подлинное дыхание свободы. Эттингер ловит этот момент – и позволяет ему исчезнуть, не ставя точку.

Поймала себя на мысли, что мне всё больше нравятся программы с детским румянцем, где по большей части хорошо и весело; не надо нам сейчас вселенских трагедий, у нас и своих хватает.

Первый концерт фа-диез минор Рахманинов писал в 17-18 лет, а потом переделывал – в 1917-м появилась вторая редакция. Первый его опус, который он решил обнародовать, обозначив его как Op. 1. Эту музыку украинский пианист Илья Овчаренко играл мощно и в то же время тонко; слушала я его впервые, и мне показалось, что это и есть две части его натуры: утонченность и мощь in uno. При этом он не уходит в интимную декламацию, его фортепиано здесь, скорее, оптическая система, собирающая свет из разных времен и реальностей. С первых же тактов Allegro moderato пианист слушает, как тема сопротивляется. Играет местами резко, с рублеными акцентами – но опять же оттого, что ведет он речь, именно речь, которая при всем своем благородстве может быть прерывистой, спорящей сама с собой. Во второй части, Andante, звук просветленный, но не акварельный, минимальная педаль. Много рубато – опять же скорее как дыхание актера перед фразой. Финал Allegro vivace – пружинный, с подчеркнутым мышлением в левой руке. Молодой Овчаренко говорит на языке молодого Рахманинова с акцентом своего времени, это внятный, точный, современный разговор, но при этом предельно романтичный, порывистый и нежный, вот ведь какая штука.

Илья родился в Чернигове, окончил музыкальный лицей имени Миколы Лысенко в Киеве, а высшее образование получил уже у нас, в Школе имени Бухмана-Меты (в обиходе – тель-авивской Музыкальной академии). Учился у Арье Варди, и теперь продолжает учиться у него, но уже в Ганновере. Победил на куче конкурсов – поверьте, неспроста. Эттингер же в этот вечер был великолепней чем всегда, и руки его красивой лепки вытворяли невообразимое, и сам он танцевал за пультом столь изобретательно, что невозможно было отвести взгляд. Как и прежде, Эттингер не утрирует и не сглаживает: он умеет держать равновесие на грани между иронией и гротеском. На выходе – музыка.

Тель-Авив, Израильская филармония, 11 июня 2025

Photos by © Lina Goncharsky