А человек из соли играет на трубе

(фрагменты из книги) 

В Тель-Авиве поселился человек из соли. Его звали Нун.
Он появился после особенно жаркого шарава и сел прямо на скамейку у моря, между пожилой дамой с пуделем и юношей, писавшим сонеты на смартфоне.
Они не обратили на него внимания – в Тель-Авиве давно уже не удивляются людям из соли. Главное, чтобы не занимали парковку.

Нун говорил мало, но если слушать очень внимательно, можно было услышать, как его позвоночник скрипит песчинками воспоминаний.
Он помнил Хануку, когда вместо свечей зажигали пальцы. Помнил поцелуи, пахнущие хумусом. Помнил, как однажды заплакал миндаль, и тогда в пустыне пошёл дождь.
Но больше всего он помнил трубу.

Труба лежала в его груди. Не в духовом отделении, нет – прямо в груди. И каждую пятницу, когда солнце садилось, а старики выносили кресла на балконы, труба играла.

Играл Колтрейн, играл Сatch the Wind, играл пульс города. Иногда даже играл крик матери, которая не дождалась сына.
Труба знала ноты шабата и ноты войны. Она знала, где можно зарыть боль, чтобы из неё выросла багряная бугенвиллея.

А потом пришёл мальчик.
Он подошёл, сел рядом и протянул бумажный стаканчик с водой.
Нун выпил – и растаял.
Нет, не совсем. Осталась труба. Осталась одна песчинка, закатившаяся в щель между плитками на набережной.
А ещё осталась музыка.

Теперь по пятницам, если тихо сидеть у моря и жмуриться на закат, можно услышать, как где-то внутри набережной звучит труба.
И воздух становится чуть солоноватым.
И кажется, будто Израиль – это не страна, а медленно, очень медленно играющая джазовая пластинка, в которой ни одна нота не фальшива, даже если звучит болью.

После того как Нун растаял, я стала собирать его соль в карманы.
Не потому, что верила в чудеса – просто боялась, что если её развеет ветер, я перестану помнить, как звучит его труба.
А с ней – и Израиль.

Я жила в Яффо, в доме, где по ночам стены разговаривали между собой на ломаном иврите и персидском.
Вечерами я натирала подоконники чесноком – так бабушка учила защищаться от тревог.
Но тревоги теперь летали баллистическими ракетами.
Они не боялись чеснока.
Они носили шлемы и коды доступа.
Я всё чаще слышала, как в трубах звучит не джаз, а дрожь.
Иногда в кране вместо воды текла новость:
«Тегеран. Удары. Ответ. Тень от ракеты скользнула по луне».

Израиль – он ведь маленький.
Ему тесно от любви и от войны.
Я носила его, как рубашку, всегда на себе.
Даже когда она уже горела.
Мне говорили: уезжай.
Но как уехать от кожи? От легких?
Как уехать от родинки на запястье, в форме Галилейского озера?
В ту ночь, когда загудели сирены, я вышла на крышу.
На ней рос апельсин. Настоящий.
Хотя в последние месяцы он цвел не цветами, а патронами.
Я взяла один плод, разломила.
Внутри – свинец.
И солнце.
И я поняла, что это и есть Израиль:
фрукт, который продолжает зреть, даже когда мир трескается по швам.

На третью ночь после удара
я снова поднялась на крышу.
Это было уже привычным ритуалом:
вместо молитвы – небо,
вместо амулета – апельсиновая кожура,
вместо покоя – привычка к непокою.

Он стоял, как тогда, у самого края.
Просто мальчик.
Мальчик из яффского ветра,
из тишины между сиренами,
из взгляда, который знал, что такое потеря,
но не научился бояться.

Он держал в руках трубу.
Не блестящую, как на джазовых афишах. Нет – покрытую пылью, с одной вмятиной на изгибе.
Как будто на ней играли слишком честно.

– Ты умеешь? – спросила я, не надеясь на ответ.
– Я научился, – сказал он.
И приложил губы к меди.

Он играл Иерусалим и Лод.
Играл кофе с кардамоном и вой сирены.
Играл то, чего не скажешь, и то, что нельзя забыть.

А потом…
Потом его руки начали таять.
Нет, не исчезать. Просто становиться звуком.
Как если бы тело устало быть телом
и решило быть только музыкой.

Сначала басом – низким, как страх,
но в нём всё равно пульсировала жизнь.
Потом – альтом,
где звучал голос моего деда,
рассказывающего, как он строил дорогу на Иерусалим.
А потом он стал чем-то, чего не было в партитуре.
Он стал просветом между двумя взрывами.
Теперь он звучит.
Иногда – в автомобильных клаксонах на шоссе номер 1.
Иногда – в капле воды,
что капает в старом кране во дворе с лавандой.
В кофейне в Хайфе, где девушка влюбляется в солдата,
в вопле младенца в убежище в Ашкелоне,
в первом аккорде уличного музыканта на Кинг Джордж,
в слове «ахшав» – сейчас –
которое здесь произносится так, будто это и есть жизнь.
Если прислушаешься – услышишь.
И даже когда Израиль звучит, как разбитая пластинка,
он всё равно – музыка.
Потому что музыка не сдается.

Я вышла из дома рано,
пока Адар ещё не проснулся,
и улицы были мокрыми – не от дождя, от сна.
Иногда город плачет во сне,
а потом делает вид, что ничего не случилось.

Я шла – и он звучал.
На рынке Кармель – в выкриках продавца, который ругался на двух языках одновременно,
и в том, как старушка выбирала авокадо, будто судьбу.
Он был в шелесте пакета, зацепившегося за гранат.
Он был в щелчке ножа, разрезающего питу.

Я узнала его в кофе на углу.
Бариста налил мне в стакан капучино с рисунком в виде нотного ключа.
– Это просто молочная пена, – сказал он.
Но я знала – нет.
Это была его подпись.

В автобусе №4
его голос прорвался сквозь радиопомехи.
Мальчишка на заднем сиденье наигрывал что-то на губной гармошке –
неуверенно, фальшиво, но от сердца.
Я услышала знакомую ноту.
Она перекликалась с мотором.
С плачем ребёнка.
С пульсом города.

На улице Алленби я потеряла его.
Шум слишком громкий, мир – слишком металлический.
Но стоило зайти в подворотню, где мальчик кормил голубей хлебом из вчерашнего мира – он вернулся.

Я слышала его,
когда военный поцеловал свою девушку на пешеходном переходе,
и она засмеялась сквозь слёзы.
Когда мим у театра «Габима» изобразил взлёт ракеты – и превращение её в птицу.
Когда зазвонил телефон, и женщина прошептала:
– Барух ха-Шем, жив…

Он был повсюду.
В обрывах.
В паузах.
А потом, уже в сумерках,
я услышала его в собственных шагах.
В том, как мои сандалии касались плит.
Он был ритмом.
Город звучал им.
А значит – жил.
 

© Lina Goncharsky
© Элина Гончарская