Баркарола в тональности ля мурр

(фрагменты из книги)

Чтобы не грустить, мы с Джеймсом решили сыграть в четыре руки.
Мы ведь с ним давно знаем: клавиши – это острова. Белые – сухопутные, чопорные, чёрные – с привкусом анчоусов и лунного света. И только в четыре лапы можно переплыть их архипелаг, не сбившись с ритма.
– Давай-ка сыграем Баркаролу, – сказал Джеймс.
– В четыре руки?
– В четыре души, – поправил он.
Он всегда так делает.
После того, как мы сыграли (ну понятно, две души – моя и Джеймса, еще одна – Рахманинова, и четвертая – рояля), кот предложил:
– А теперь Равеля?
– Только если в шесть лап, – сказала я.

Равеля пришлось отложить. Джеймс ушёл точить когти о ноту соль. Я осталась – послушать, как рояль доедает остатки тишины. У него был бархатный аппетит.
Среди слушателей, кроме мухи, ещё присутствовала чайная ложка с претензиями и пожилой пёс-виолончель в отставке. Он тихо плакал в такт сустейн-педали.
Шторы слегка рукоплескали.
– Ты видела, как он делал diminuendo? – прошептала левая спинка дивана правой.
– Безошибочно. Как будто учился у самой Царицы Ночи.
При чем тут Царица Ночи, я не поняла. 

Тут как раз вернулся Джеймс. В зубах он нёс ноту фа-диез, слегка надкушенную.
– Она звенела слишком самодовольно, – пояснил кот.
Я кивнула. Такое поведение недопустимо для аккордовой гармонии.
Потом спросила его про Царицу Ночи.
– Что такое диминуэндо? – отставив правую заднюю лапу, завел он песнь. – Ты думаешь, это постепенное убывание звука? Ан нет, это исчезновение с достоинством. Так удаляются кошки с королевской осанкой, подобные разноглазой тао-мани. Так исчезает моцартовская Царица Ночи – не в слезах, не в истерике, а как богиня, сохранившая за собой последнее слово.

Джеймс потянулся.
– Вот, послушай одну историю.

Царица Ночи спустилась на крышу ровно в ту секунду, когда город задрожал от последней репетиции оркестра, не зная, кто именно дирижирует этой ночью. На ней было платье из тембра, туфли из пауз и кулон из верхнего ми, который слышали только летучие мыши с абсолютным слухом.
Она пришла искать кое-кого.
Кот сидел на самом краю крыши. Серебристый, как молчание между двумя куплетами. У него была редкая способность: он умел вести себя диминуэндо. То есть исчезать, уменьшая громкость души. Он становился всё тише, и тише, пока его не переставал слышать даже собственный след.
– Ты, – сказала Царица Ночи, – последний, кто умеет убывать правильно.
Она смотрела строго. Так, как смотрит контральто на фальшивое пикколо.
– А вы, – ответил кот, – та, кто умеет исчезать с шумом.
Она усмехнулась. Из её смеха выпадали колоратурные трели.
– Сыграем? – спросила она.
Кот молча достал из воздуха рояль. Тот был сделан из оптических иллюзий и старых сонат. Сиденья не было – оба висели в воздухе, как два вопроса, на которые нельзя ответить мажорным трезвучием.
Царица начала с fortissimo, с агогикой и акцентами, от которых дрожали антенны. Кот отвечал pianissimo, но настолько точно, что воздух заворачивался в аккорды, как тёплое молоко в спираль капучино.
Музыка росла, бурлила, стонала.
А потом началось диминуэндо.
Кот вёл его, как старого знакомого. Сначала исчезла правая лапа, потом левая. Потом клавиши перестали звучать, хотя он всё ещё играл. Царица Ночи пела над беззвучием. Пела так, как поют пустые театры в три часа ночи.
К финалу он остался только ушами. Потом только взглядом. Потом – чуть слышным ppp, похожим на слово, которое забыли перед сном.
– Ты победил, – прошептала Царица Ночи.
– Я просто затих, – ответило ничего. А может, то был Чеширский кот?
Царица встала. Кулон её мерцал. Она исчезла, как убывающая фраза – в ту же ночь.
А крыша осталась.
И рояль.
Он был нем.
Но если приложить ухо к его боковине, можно услышать, как кто-то еще ведет себя диминуэндо.

Мы снова сели за рояль. Играли без нот, на слух, по памяти, которой не было. Иногда музыка выскакивала из-под пальцев, как мышь из-под дивана. Иногда замирала на лету, боясь, что её отчитают за модуляцию.
Играли, пока вечер не пролился через край клавиатуры. Потом за окном прошёл Шостакович с румяной луной в руках. Поклонился. Исчез.
А мы остались.
Джеймс улёгся в футляр от виолончели. Я осталась на банкетке, грея пальцы о стаккато.
И пусть весь мир подождёт, пока мы с ним – только вдвоём, только в четыре лапы – плывём по Баркароле.

                                                        ***

Признаться, мы с Джеймсом играем редко. Хотя у него великолепная растяжка на октаву, и он слышит нонаккорды, даже когда они прячутся под мебель.
Обычно Джеймс садится слева, потому что любит басовую вязкость. Я – справа, в домене пения и отзвуков.
В первой фразе Джеймс ловко подложил фермату под до-диез. Я ответила cantabile, почти шёпотом. Мы двигались, как пара пловцов – не видя друг друга, но точно зная, где плечо, где встречная волна.
Темп был немного убаюкивающий, похожий на подрагивание ушей во сне.
Однажды я перепутала интервал. Джеймс посмотрел строго, но не прекратил играть. Мы сыграли эту ошибку ещё дважды – теперь она стала темой.
В шкатулке с пуговицами кто-то тихо подпевал.
Когда последняя нота потянулась, словно кот после сна, мы остались сидеть, чувствуя, как комната оседает в тональность, как всё стихает в ладу.

Назавтра всё-таки настал черед Равеля.
Вы спрашиваете, что выбрал Джеймс? Ну конечно, глиссандирующий дуэт Кота и Кошечки, сбежавший из оперы «Дитя и волшебство».
Кошечка появилась первой. Как и полагается – в правильной тональности и с хвостом, уверенным в своём вибрато. Она шла по клавишам, и каждое её движение было лигой между вздохом и мурлыканьем.
Кот был уже там. Он сидел на партитуре, свернувшись в восьмую паузу. Он ждал только её.
– А помнишь, как мы пели у Равеля? – спросила она, накручивая на ус тоненькую ноту.
– Помню. Публика пищала от умиления.
– Но мы тогда были привязаны к либретто. А сейчас мы – свободные кошки.
– Глиссандо? – спросил он.
– Глиссандо, – подтвердила она. – С лапы на лапу, без ступеней, как по ковру.

Они вскочили на рояль. Это был не совсем рояль. Он, скорее, напоминал ложе для снов из звуков. Клавиши текли, как молоко в блюдце.
И они пошли.
Он – снизу вверх, она – сверху вниз. Лапы мелькали, как стрелки на старом метрономе, уставшем быть точным. Глиссандо взлетало по всему корпусу инструмента, срывалось, переворачивалось, становилось лаской, потом – флиртом, потом – дракой в триолях.
Музыка не успевала за ними.
Она путалась в хвостах, выскальзывала в окно, металась по крышам.
Кто-то на чердаке крикнул:
– Они снова поют свой дуэт!
А дуэт глиссировал всё выше – пока не задел фонарь. Тот вспыхнул и заиграл в унисон. Откуда ни возьмись сошли кошачьи ноты: рваные, ночные, с лёгкой простудой.
– Ты перешёл на терцию! – закричала Кошечка.
– Не нарочно! Просто лапа поскользнулась.

Когда всё кончилось, клавиши были в лёгком беспорядке. Некоторые растаяли. Некоторые начали мурлыкать. Один аккорд забился под крышку и больше не показывался.
– Прекрасно, – сказала Кошечка, вылизывая си-бемоль из шеи.
– Я немного задел арпеджио. Надеюсь, оно не обиделось.
– Оно всегда обижается, – вздохнула она.
Публика хлопала. Точнее, это были капли дождя по подоконнику, но коты знали: настоящие аплодисменты именно так и звучат.
Они поклонились, оба – в ми-мажоре.
И растворились – в зеркале крышки рояля, оставив после себя легкое мурр.

© Lina Goncharsky
© Элина Гончарская