Va, pensiero

Va, pensiero.
Когда-то Верди построил храм из слёз и свободы – «Лети, мысль, на золотых крыльях…»
Но в нашей версии мысль, увы,
летит на мятом трамвайном билете,
из Бат-Яма в Петах-Тикву,
от дщери Иерусалима
к вратам надежды (или куда он, трамвай, еще ходит),
с запахом пепла и тоски по несостоявшейся утопии.

«Лети, мысль, на золотых крыльях…» – поёт хор.
На самом деле, «Иди, мысль». Первое слово – глагол «идти». Еврейские рабы приказывают мысли идти туда, куда самим не попасть, домой, в Иерусалим. Я не могу идти, но ты можешь пойти за меня.
Мысль не ищет рая, она возвращается на родную землю, к горестям, к разрушенному храму.

Плен – центральная тема не только иудейской истории, но и европейской культуры эпохи романтизма. Он становится универсальной метафорой утраты, разъединения, травмы. И когда хор пленённых иудеев поёт о родных берегах Иордана, европейцы слышат тоску по тем государствам, которым существовать не позволяли.

«Лети, мысль, на золотых крыльях…
О, родина моя, прекрасная и утраченная!»

Va, Pensiero – плач по родине, оперная реплика Плача Иеремии.
Слушая этот хор, я думаю о том, что наш современный Израиль – не объект оплакивания, а субъект действия, несмотря на попытки его обессмыслить.

Хор пленённых иудеев как анатомия утраты.
Перевод на язык музыки нашей реальности.
Тончайшая, почти невесомая тоска по родине, которая давно перестала быть географическим местом и превратилась в внутренний ландшафт.
Каждое поколение – новая строка.
Каждая сирена – новая интонация.
Мы – не пленники у берегов Евфрата.
Мы – в убежищах на своей земле.
У нас летают не мысли, а ракеты.
Нас хотят стереть – а мы поём.
И когда мы поем хором, это и есть сопротивление.

Va, pensiero. Иди, мысль. Только не сбейся с пути.

⠀                                                 ***

Толпа голосов, единых и безличных, как колоннада в закатном свете, воспевает не свободу даже, а её мираж. То, что хор называет реками, полями, воздухом Сиона – это всего лишь точный и навсегда утраченный аккорд детства, оттенок света в той комнате, куда уже не войти.

Слова и музыка у Верди – как ступени, выструганные из слёз. Вы сидите в кресле, застыв в полуслепом зале, и вдруг ловите себя на том, что поёт не хор, а что-то в вас.
В зыбкой, шершавой речи, где звук тяжелеет до пепла,
где память – не чувство, а геология,
где тоска по родине высказывается в образе крика,
который каменеет и становится формой.

В темнеющей глыбе зала –
хор, как стена из ртов,
поющих закатную пыль Сиона,
на ощупь, губами,
заплатами голосов.

Звук шёл –
не вперед, а вверх,
как гудящий лифт в никуда,
он нес с собой породу, слоистую, слепую –
отрыжку изгнания,
солёную, как кожица смоквы,
как строка без бумаги,
как то, что идёт и не доходит.

Ах, эти поля за Иорданом,
где овцы были, как запятые в дыхании,
где молчание строилось медленно,
сначала из тени,
потом из арфы без струн.

«О, родина, прекрасная и утраченная» –
как будто можно утратить то,
чего никогда не трогал рукой.
Как будто можно быть изгнанным из голоса.

Va, pensiero,
шли мысли,
ползли по железным ступеням тона,
через дыхательные шахты,
через страх к свету,
как если бы имя Б-га было сказано не буквами,
а паузой между нот.

И, может быть, когда все умолкли,
и фраза осела, как чернила в стакане,
что-то осталось –
на просвет,
на помин,
на печать.

Va, pensiero.

Пели – в швах зала, в чреве камня.
Где голоса – отливы воздуха,
Сион, не город, – соль из пальцев,
снят с языка язык,
отдан назад.

Мысль шла –
в горле бубен,
в небе – шов,
арфа царапала слух,
как старое имя.
О, родина – как пергамент,
тонкая, прожжённая печкой,
в каждом слоге – выдох угля.

Пели –
и петь было как рыть.
Голос как глыба,
буква – как спазм.
Звук – не утешенье,
звук – гудящий прах,
в котором хор
раскалённый,
как пепел,
обозначал Сион
без координат.

Va, pensiero (через сорок зим)

Мы не знали, что это – про нас.
Что не Сион – а эта комната,
запертая, как нота между пальцами.
Что мысль ушла –
и не вернулась.
Что хор –
лишь форма,
осторожно вырезанная из молчания.

Ты вспомнил
одну фразу,
без голоса,
без соли,
но с точностью шрама.
«Patria…» –
в воздухе.
На просвет.
Как след на стакане,
где пели вино.

Va, pensiero.
Я помню, как эта фраза впервые встала на ноги.
Шаткая, как телёнок,
она вышла из тембра и пошла.
Не к публике – нет,
её там не интересовал никто.
Она шла вглубь –
по гортани, по позвонкам,
в самое туда, где оседает соль чужой памяти.
Где голос – ещё не голос,
а только дрожь,
как в ногах перед прыжком или в тени перед молнией.

Она ничего не требовала.
Только шла.
Слова слипались в ней, как мокрые страницы:
патриа, белла, пердута –
непонятно, про страну ли это,
про мать ли,
про что-то, что ты теряешь ещё до того,
как узнаёшь, что оно у тебя было.

Она не знала, куда идти.
Никто не знал.
Но каждый
уступал ей полшага внутри себя.