«Турандот» на трех уровнях

Пока реальность ведёт себя как капризный оркестр, Израильская опера переносит нас в сказку

Альтоуму – китайскому императору – желают прожить 10 тысяч лет, куда там нашим скромным 120-ти; хотя он, скорее всего, свои 120 уже прожил – оттого сидит в подвешенном состоянии на троне где-то под плафоном и вообще похож на статую работы маститого скульптора, с троном слившуюся (они, кстати, одного оттенка). Окружают Альтоума – там, наверху – насаженные на колы отрубленные головы гигантского размера с удивительным выражением лиц. Выражениями, точнее – ибо ни одна гримаса не повторяется. А еще тут есть танцы с саблями – покруче спартаковских, в масках с удивительной мимикой (да-да!), выразительных не меньше, чем отрубленные головы.

                                     Photo by Yossi Zwecker

Время действия в этой постановке – и вправду сказочное, как завещал Пуччини; и красиво всё невероятно, и роскошно, и необычно так же, но при том – всё по-настоящему. Как должно быть в настоящем, традиционном оперном театре. Как было в оперном театре нашего детства, не случайно ведь речь о постановке румына Андрея Шербана, перенесенной в Израильскую оперу со сцены Ковент-Гарден, где она впервые появилась 40 лет назад.

А поскольку «Турандот» – самая китайская опера из всех европейских, то и декорация тут очень китайская, сказочных размеров пагода, на ярусах которой расположился хор. Таким образом, хористы поют на трех уровнях, рассеченные по вертикали, и звучат как идеальная архитектура того китайски-сказочного Пекина, где город находится то в согласии, то в смятении. Хор наблюдает за развитием событий со своих балконов, словно ревущие орды в римском амфитеатре, посылающие в зал волны великолепного звука. Густой, слаженный, многоплановый, этот хор становится не просто комментарием, но структурой самого пространства, в котором воссоздают топографию страха, ритуала, восторженной толпы и её коллективной слепоты, в котором выносят приговор времени.

                                         Photo by Yossi Zwecker

К слову, на исполнение в Поднебесной оперы Пуччини существовал запрет – с момента провозглашения КНР в 1949 году, и лишь полвека спустя он был отменен. Причем снять китайское заклятие «Турандот» было суждено любимому нами Зубину Мете, да не где-нибудь, а в Пурпурном Запретном городе. Так что в 1998 году за пультом Turandot at the Forbidden City стоял маэстро Мета, а для массовки пригласили 300 настоящих китайских солдат, коим пришлось изображать древних воинов во всей их боевой амуниции.

Причина неприятия оперы властями КНР в общем-то была ясна: композитор-итальянец вдоволь посмеялся над китайскими министрами, превратив комичных и нелепых персонажей-масок комедии дель арте в Пинга, Понга и Панга. Обретя китайские прозвища, резонерствующие министры оказались куда более жестокими по сравнению с в общем-то безобидными Панталоне, Бригеллой и Тартальей. Да и принцесса несмеяна, обуреваемая фобиями в отношении мужского пола и оттого нещадно их казнящая – особа не самая симпатичная, согласитесь.

В нынешней постановке она, однако, на диво симпатична – ибо поет принчипессу с ледяным сердцем невероятная Елена Михайленко, солистка «Геликона», обладательница столь нерядового драматического сопрано, что заслушиваешься каждой нотой. Её Турандот не просит любви – она объявляет amore смертным приговором, а за дивной красоты тембром воздух стынет до хрусталя, и мерещатся голоса предков, спрессованные в арии «In questa reggia». И забывается, что эта чудесная дива и.о. кровожадной дамы, которую не за что любить. Есть за что, как оказалось – Калаф-то полюбил, да еще как!

                                     Photo by Yossi Zwecker

Калафа, кстати, тоже есть за что любить – хотя бы за дивный спинтовый тембр, коим наделен латвийский тенор Александр Антоненко. И любим мы его не только за «Nessun Dorma» и за то, что восклицая «Vincero!», он безукоризненно взял верхний си-бемоль. Но и за то, что каждая фраза партии Калафа была им пропета, прочувствована и выдержана в стилистике Пуччини ab ovo usque ad mala.

А еще мы любит этнического корейца Инсунга Сима, способного пробасить партию Тимура как следует, и драматически сыграть до самой сути. В каком-то смысле он стал тенью империи, голос его порой голос шёл из-под земли, как давняя боль, которая дышит в такт смерти.

И любим всех без исключения танцующих дев, потому что очень уж хороша основанная на технике тайцзи хореография Кейт Флэтт. И любим режиссера Гади Шехтера, возродившего постановку Андрея Шербана. И сценографа & дизайнера костюмов Салли Джейкобс за дарованное визуальное пиршество любим очень.

Считается, что в истории про властную Турандот и кроткую Лю, влюбленную в Калафа и лишающую себя жизни ради его счастья, отразился биографический эпизод: ревнивая пуччиниева жена довела до самоубийства служанку, неровно дышащую к ее супругу. Вот и решил Пуччини, будучи человеком благородным, девушку увековечить. Да еще и сделать особой королевской крови. Ведь обычно в его операх, кои можно без преувеличения назвать величайшими слезливыми мелодрамами, печалятся да кручинятся самые обычные люди – не князья и не графья, а парижская богема, бравые янки, молоденькие японочки, крестьянские простушки. И лишь под занавес жизни Пуччини предпочел китайских принцесс. Но за это мы его тоже любим, ведь именно в думах о принцессе татарский принц поет «Nessun Dorma».

                                       Photo by Yossi Zwecker

Некоторые источники, кстати, утверждают, что фьяба Карло Гоцци тут – дело второстепенное. И что в основу «Турандот» легла повесть XII века, сочиненная азербайджанским автором Низами. Гоцци же написал свою сказку в 1762-м. В 1801 году, когда в Европе пошла мода на chinoiserie, фьябу пересочинил на немецком Фридрих Шиллер. Пуччини же предпочел вернуться к китайским реалиям (в том числе с упомянутыми выше переименованными министрами), да зашел так далеко, что даже использовал в оркестровке экзотические инструменты вроде китайских гонгов или японских колокольчиков. «Мне хотелось, чтобы было человечно, – писал Пуччини. – Когда говорит сердце, в Китае ли то происходит, либо в Голландии, чувство всегда одно и устремления у всех одинаковы». С другой стороны, жестокосердная Турандот выглядит у него почти феминисткой, да и вообще является идеальной кандидатурой для кушетки психоаналитика (хотя брехтовский эффект отчуждения в нынешней постановке тоже присутствует). Но тут уже дело в незаурядном пуччиниевском чувстве юмора.

Остроумия в спектакле Израильской оперы в избытке, скажем, палач тут чертовски похож на Шрека – такой же большой и зеленый. И совсем не страшный.

                                       Photo by Yossi Zwecker

Оркестр, ведомый худруком Израильской оперы Даном Эттингером, был великолепен; то был оркестр высокого напряжения, расцветающий в кульминациях, взрывавшийся в медных фанфарах (ударник в сцене загадок Турандот и вовсе колотил от души, мы даже вздрагивали всякий раз) и растворявшийся в струнных. Эттингер искусно нагнетал звучность в особо драматических эпизодах, посмеивался над министерской троицей, смаковал изыски пуччиниевской партитуры (удалось расслышать несколько филигранных soli); он знал, где нужно разорвать её ткань, а где вплести в неё паузу. В общем, вы хотели катарсиса? Нам его обеспечили в полной мере.

Премьера «Турандот» Пуччини в Израильской опере (отложенная и оттого совсем уж долгожданная), Тель-Авив, 9 июля 2025