Итамар Зорман, Бах, Изаи, Дебюсси, «Шехеразада», ИФО

Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.
Лахав Шани приболел, мы не думали, что так получится, – развёл руками первый альт Израильского филармонического оркестра, вышедший на сцену перед пустыми оркестровыми пультами и одиноким роялем. – Но так получилось, и посему Итамар Зорман любезно согласился играть соло всё первое отделение.

Поясню, что в первом отделении ИФО под управлением Лахава Шани должен был исполнить метафизический «Фронтиспис для оркестра» кореянки Чин Ынсук – семь минут звуковых ландшафтов, где одно неизбежно прикидывается чем-то другим; мне, к примеру, послушать сие было крайне любопытно. А Итамару Зорману, заменившему Пинхаса Цукермана, надлежало сыграть Скрипичный концерт Пауля Бен-Хаима, опять же достойный слушательских ушей.

Но, знаете, я ни о чем не жалею. Ибо когда обаятельный донельзя, долговязый и немного нелепый, а оттого еще более очаровательный, с кудрявой шевелюрой и внешностью подростка, но при этом 40-летний Итамар заиграл сначала Сонату Изаи для скрипки соло, а затем «Чакону» Баха, случилась та самая метафизика.

                              Photos by © Lina Goncharsky

Итамар Зорман – утонченный, музыкальный, очень трепетный – говорил многими голосами. Тут вы справедливо заметите, что говорила все-таки его скрипка (Гварнери Дель Джезу 1734 года из коллекции Йехуды Зисапеля), но дело в том, что струны итамаровой скрипки – продолжение его собственных голосовых связок. Так мне, во всяком случае, померещилось. Пятая соната Изаи соль мажор (посвященная его любимому ученику Матьё Крикбому) в исполнении Зормана была совсем не парадной: ни вам виртуозной эксцентрики, ни оды лукавому демону, как часто случается; была она, скорее, прогулкой в одиночестве – Итамар будто бы на ходу выбирал, куда идти, каким штрихом сейчас дышать. Смычок у него то скользил, как тень ящерицы по раскаленной стене, то внезапно замирал, то перескакивал, подражая мышечной непредсказуемости тела. Отметила искусные sur le point (игра смычка у самой верхушки, ближе к кончику смычка, благодаря чему рождался лёгкий, прозрачный, почти воздушный звук, тонкий и деликатный) и сolle (штрих, когда смычок буквально «прилипает» к струне и выполняет короткие, отрывистые, резкие звуки, напоминающие щипок). Даже в самых заковыристых пассажах он гасил их сложность, дематериализовывал. Во второй части (Danse rustique) бросилось в уши, что это вовсе не деревенская пляска с постукиванием, а изысканная, почти постимпрессионистская моторика, в которой витальность не рубится, а скользит по поверхности смысла.

Вслед за тем Итамар признался, что до последнего не знал, какое именно произведение Баха он сыграет, но внезапно решился на Чакону. Из Партиты №2 ре минор, BWV 1004. Ту самую, что звучит обычно или как похоронный марш для души, или как похвала ручному труду Всевышнего. У Дормана она превратилась почти в философский трактат в форме фрески; фразировка – ювелирно скупа и оттого прекрасна; где-то между E и G прячется интонация, способная объяснить, зачем люди изобрели гармонию. Струны звучали с разной плотностью, он давал каждой вариации выговориться. Ни единого звука на публику, все – для какой-то внутренней необходимости. «В Чаконе Бах создает целый мир, основанный на четырёхнотной басовой линии, – полагает Итамар. – Мы с INTUITIVE Planetarium обнаружили сходство между этим миром и нашей Вселенной, которая во всей своей необъятности состоит из одних и тех же частиц. Отсюда и тема этих визуальных образов – от атомов до галактик».

Так она в прочтении Итамара Зормана и звучала – постепенное развёртывание мироздания на четырёх струнах. Или, если угодно, карта внутренних течений, где он вслушивается: в строение породы, в звук осадка, в трещины между мотивами. И говорит, говорит (вы уже знаете, что для меня в музыканте главное – способность быть рассказчиком): arco здесь ближе к parlando, бегущие фигуры не «бегут», а прорастают, аппликатура лёгкая, но не поверхностная, скорее – экономная, всё на плавных переходах. В средней, мажорной части смычок расширяет дыхание – в него входит больше воздуха, он даже позволяет себе минимальное вибрато, будто живое, подрагивающее от света. В финале Зорман предлагает интонационное сужение перспективы, он как бы сворачивает горизонт, как человек, который достроил мысль и теперь просто её отпускает.

                                      Photo by © Lina Goncharsky

После Баха Итамар рассказывал Сонатину Шуберта – уже не в одиночестве, а с пианисткой Ирит Руб, чутким аккомпаниатором, которая тоже как-то сразу пришлась. И Шуберт пришелся: ни грамма сахара, всё на косточках, на тонких опорных точках. В Сонатине Шуберта Итамар – почти мальчик, играющий с тенью. Чисто, нежно, просто. Простота не от наивности, а от абсолютной точности, он-то знает, что чем меньше вмешательств, тем ближе будет музыка к своей сущности.

На бис все-таки случился Бен-Хаим, только не заявленный изначально Скрипичный концерт, а «Испанская колыбельная», милая певучая пьеса (учитывая испанскую родословную чаконы, можно даже арку прочертить). Но и после биса публика не позволила музыкантам уйти со сцены, и тогда Зорман отдал Ирит Руб свой планшет, и они сыграли «Лунный свет» Дебюсси в переложении для скрипки и фортепиано. (Надо было видеть парнишку, который до того переворачивал страницы в Шуберте – он всё думал, что ж ему теперь делать, кнопки нажимать на планшете, что ли?)
Не секрет, что в Clair de Lune легко сорваться в китч. Но у Зормана получилось обратное: он играл не свет луны, а то, что ею не освещено.

                                 Photos by © Lina Goncharsky

P.S. Скрипка у Итамара звучит, как будто смычок не водят, а ведут за руку. И ещё, ежели кто не знает: в 2011 году он победил на конкурсе Чайковского, мама его – Астрит Бальцан, титулованная пианистка и музыковед, которая в свое время создала в Израиле новую модель концерта, где сочетались классическая музыка, слово и мультимедиа, кроме того, она известна исследованиями национального гимна Израиля, она и книгу написала по этому поводу – целых 200 страниц, где прослеживается происхождение «Хатиквы»; ну а папа Итамара – композитор Моше Зорман.

Après l'entracte Израильский филармонический играл «Шехеразаду» Римского-Корсакова; в связи с отсутствием занедужившего Лахава Шани, за пульт встал Ариэль Цукерман. Лейттему первой скрипки уверенно и безукоризненно вела Ницан Бартана, новый концертмейстер ИФО; звучание было громким, напористым, фразировка – вылепленной, будто Шехеразада не сказку сказывала, а собиралась приручить дракона, и не хитрованкой она была, спасающей себе жизнь умом и риторикой, а дамой самых честных правил. Soli духовых были чудесны, все как на подбор – особенно восхитили теплые обволакивающие валторны, кларнет и фагот: с первой же интонации в рассказе царевича Календера чувствовалась внутренняя пластичность, интонационная гибкость, умение вести диалог. Эти соло были не просто музыкальными вставками, а настоящими актами говорения, с интонацией, с дыханием, с тем, что раньше называли «музыкальной речью». 

                               Photo by © Lina Goncharsky

В целом «Шехеразада» выглядела эффектно, оркестр играл превосходно, а что было бы, коль за пультом стоял бы Лахав Шани, нам теперь неведомо. Зато, придя домой, я переслушала запись Леопольда Стоковского с Лондонским симфоническим (1964 года) – гипноз, чистое оркестровое волшебство, иллюзорность звучания, подчиненная драматургии; даже при максимальной динамике слышны внутренние голоса. Солирующая скрипка – почти речитатив, мягкая, мечтательная, но не вальяжная; здесь нет развязной чувственности – скорее, это воспоминание о том, что было; прозрачная динамика, мягкое начальное вибрато, отличная работа с затуханиями и завершениями фраз. Тарелки мягкие, никаких выпирающих литавр. В общем, сказка.

Тель-Авив, Израильская филармония, 19 июля 2025