Эльад Шехтер. Золотые Врата 8

Танцуют четверо – две девушки, двое юношей. Один – то ли царь Соломон, то ли палач, то ли священник, которому дали в руки топор вместо кадила. Его движения – тягучие, сдержанные, он выводит тему власти и сомнения. Второй может быть кем угодно: возможно, страж ворот, возможно, их тень. Его движения скрытны, как у человека, который проверяет, закрыты ли все замки, прежде чем подпустить к дверям золотого века. Девушка – одна в красном прозрачном (позже в камзоле), сбежавшая со страниц придворного романа, вторая – в лаконичном черно-белом, будто вырезана из полотна Малевича. Линия первой – прозрачная мелодия; она то тянет звук вверх, то внезапно прерывает фразу, обрывает дыхание, чтобы впустить в него уличный крик. Вторая девушка – это ритм, геометрия, доведённая до экстаза. Танцует она офигительно, выписывая круги по сцене на корточках и складываясь назад, вглядывается в потолок пятками – да так, что бараны в саундтреке уважительно замолкают.
«Zubeide», – произносит голос за сценой. Имея в виду – что бы вы думали? – Иерусалим.

Золотые Врата 8
современный ритуал в жанре контемпорари-дэнс
(подготовлен Советом Звуков Старого Города)
Хореография – Эльад Шехтер
Танцевальная группа – c.a.t.a.m.o.n

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

• Голос за сценой – Глубокий, усталый, говорит по-английски. Первым произносит имя «Zubeide» и исчезает, оставив зал гадать, кто такая Зубейда и не она ли прячется в каждом переулке.
  (Примечание: Зубейда – это тайное имя города Иерусалима, мы все в курсе.)
• Рыночный Торговец – Быстрый, нервный, носит корзины с гранатами. Всегда старается перебить Муэдзина.
• Колокол – Старый баритон, склонный к медитациям. Его долгие звуки превращаются в медленные вращения танцовщиков.
• Муэдзин – Лирический тенор с юмором, иногда сбивает христианский хор нарочно.
• Христианский Хор – Мягкий дипломат, пытается всех помирить, но часто тонет в бараньем гомоне.
• Бараны – Хулиганистые комментаторы. Уверены, что без них партитура не будет полноценной.
• Ветер – Сквозняк из переулка, время от времени вмешивается в хореографию, развевая рукава камзолов.
• Камень – Молчаливый хранитель ритма, делает вид, что он тут просто декорация.

ОТ РЕДАКЦИИ (Рыночный Торговец):
Дорогие покупатели… зрители! Перед вами спектакль, в котором каждый звук – живой. Я лично поставил цену на эмоции: радость – 5 шекелей, сострадание – торгуемся.

ПРИМЕЧАНИЕ НА ПОЛЯХ (Колокол):
Не слушайте его, сострадание бесценно.
Бинг-бонг.

СОДЕРЖАНИЕ
Вместо привычной танцевальной истории – репетиция переговоров о будущем города. Звуки встречаются в пространстве сцены и начинают спорить о том, кто имеет право открыть Золотые Врата. Торговец утверждает, что у него ключ – он прячет его в ящике с помидорами. Муэдзин возражает: ключ – в его голосе. Христианский Хор считает, что ворота открываются только в унисон, но бараны смеются и блеют вразнобой.
Голос за сценой произносит «Zubeide» – и город, словно смущённый своим восточным псевдонимом, делает вид, что это не он.
Вокруг четверки персонажей живёт звуковой мир. Всё начинается с едва ощутимого гудения камня – старые стены Иерусалима втягивают в себя шум дня, чтобы выплеснуть его обратно в зал. Рыночный торговец спорит с колоколом, муэдзин обменивается шутками с христианским хором, бараны сражаются за место в партитуре.
И получается балет, в котором главным танцовщиком оказывается не человек, а звук. Причём не абстрактный, а с характером: слегка сварливый, вечно перебивающий сам себя.

ХОРЕОГРАФИЯ
Эльад Шехтер собрал движения десятков иерусалимских хореографов, как коллекционер собирает марки. Каждое движение – чья-то личная версия духовности города. Танцовщики переводят реплики звуков на язык тела: крик рыночного торговца становится прыжком, колокольный «бинг-бонг» – медленным разворотом корпуса, баранье «бее» – резким выпадом ноги, шёпот ветра – мягким скольжением вбок. Движения звучат не тише саундтрека: ткань трещит, шелестит, бьёт по воздуху, как ещё один участник звукового ансамбля. К финалу кажется, что четверо на сцене и весь хор городских шумов пришли к согласию. Это чистый contemporary dance – нелинейный, но логичный в своей звуковой грамматике.

КОСТЮМЫ
Роскошная феерия эпох и материй: епископские рясы, камзолы с рукавами шириной в минарет, византийские одеяния с карманами для айфона. Каждая ткань разговаривает с воздухом не хуже Муэдзина с Хором.

ФИНАЛ
В какой-то момент кажется, что они договорились: все звуки попали в одну тональность. На сцене – короткая тишина, и где-то глубоко, в камне, слышится, как Врата Милосердия слегка дрогнули.

А Зубейда всё это время сидела в первом ряду, медленно аплодируя.

Зубейда – кто это? Восточная герцогиня, потерявшая верблюда? Тайное имя города, который он использует в тёмных переулках, чтобы его не узнали паломники?

Не успеваешь придумать версию, как врывается Рыночный Торговец:
– Помидоры! Три за шекель, только сегодня!
Ему отвечает Колокол, тянуще, как старый басист:
– Бонннннг.
В эту компанию вплетается Христианский Хор, стараясь быть дипломатичным:
– Ммммм-ааа-мммм… мир вам, господа.
И тут же из-за угла, не дожидаясь своей очереди, встревают Бараны:
– Бееее! Мы вообще-то главный мотив!

В какой-то момент кажется, что звуковая перепалка достигла консенсуса. Торговец уступил баранам половину рынка, хор с муэдзином нашли общий ритм, а колокол признал, что помидоры не так уж плохи. На секунду город стихает, и в этой тишине слышно, как Врата Милосердия – восьмые, Золотые – тихо сдвигаются с места.

«Zubeide», – думаю я, почему именно она?
В арабо-исламской традиции Зубейда – не только жена Харуна ар-Рашида, но и покровительница паломников, создательница инфраструктуры, связанной с водой и священными местами. Она стала образом щедрости, женской власти, заботы о путниках. Если перенести это в хореографию, Иерусалим в постановке может быть «женским телом» – источником и хранителем, городом-паломницей и городом-матерью, вокруг которого/й разворачивается ритуал. В таком случае имя «Зубейда» становится метафорой города как живого персонажа: щедрого и сурового, связанного с водой (а вода в библейском и кораническом контексте – символ милости и очищения), с паломничеством, с сакральным центром.

Если следовать логике символического театра и пластического языка Шехтера, то, пожалуй, «Зубейда» в его балете вряд ли читается как буквальная историческая фигура. Он просто берёт имя, нагруженное культурной и мифологической памятью, и пересаживает его в контекст Иерусалима. Иными словами, у Шехтера Иерусалим = Зубейда не потому, что он отождествляет жену халифа с городом трех религий, а потому, что он ищет архетип женского сакрального начала, вплетённого в историю этого места.
Опять же, это лишь предположение.

А когда голос за сценой произносит «Иерусалим», сцена растворяется в другом свете – уже между сакральным и мирским, телом и мифом, между жителями Иерусалима и всем человечеством. Шехтер и его группа словно разрезают пространство на куски, чтобы собрать новый коллаж из дыхания, шагов, цитат, вплетённых в звуки, записанные в самом городе. Это молитва в движении, где колени гнутся как древние колонны, а руки поднимаются, будто ловят свет, пролившийся из тех самых закрытых Врат Милосердия. Всё это – поэтическое видение будущего примирения и исцеления, где миф и реальность не спорят, а лежат рядом, как два спящих кота.

Один спящий кот Джемяус как раз рядом. Раз он уснул, вероятно, он со мной согласен. Хотя с котом ничего нельзя знать наверняка.

Тель-Авив, центр Сюзан Делаль, фестиваль Tel Aviv Dance, 12 августа 2025

Photos by © Lina Goncharsky