Марта Аргерич, Шарль Дютуа, Филармонический оркестр Монте-Карло

В последний день моего пребывания на фестивале Энеску вдруг – как будто в золотой раме (и в битком набитом зале Атенеума) – появилась Марта Аргерич. Первая пианистка мира, называемая порою Аргерих, а чаще вообще именуемая просто Мартой, ведь и так все понимают, о ком речь. Та самая неуловимая кошка с дикими глазами, которая умеет отменять концерты так же виртуозно, как играть их. С фестивалем, кстати, произошла аналогичная история: Марта должна была выступить 31 августа в зале Палатулуй, но отменила концерт «по личным причинам», как, собственно, и концерт на Люцернском фестивале 28 августа. Но концерт 15 сентября в Бухаресте все-таки состоялся – ибо рядом был Шарль Дютуа, бывший мартин муж (второй по счету), а ныне – единственный человек, перед которым она, кажется, не боится быть уязвимой. Еще до концерта Марта с улыбкой призналась: «Только с ним мне спокойно играть».

                                        Photo by Petrica Tanase

Если б вы видели, с какой нежностью смотрел на Марту Шарль Дютуа, и как он после исполнения Первого концерта трогательно поцеловал её в лоб – словно благословил всё прошлое и настоящее... А после невероятного шквала аплодисментов так бережно приобнял – в общем, это было прекрасное зрелище.

Немудрено, что Марта вновь продемонстрировала всю степень своей легендарной свободы, интуитивной, как сама музыка, и непредсказуемой, как музыка джазовая. С последней всё особенно сложилось, ибо играла она соль-мажорный концерт Равеля, где вся первая часть – джазовых генов (да и пассажи шестнадцатых в правой на фоне восьмушек левой в финале, надо полагать, той же родословной). Выдав, как всегда, положенную порцию чудес – рояль под пальцами Марты журчал и переливался всеми оттенками; то было светоносное, слегка размытое вещество звукописи, чисто мартовское звуковое сфумато. Подхлестнутый кнутом Равель дышал джазовыми идиомами в Allegramente и Presto, щеголял блюзовыми фигурами, мерцал импрессионистскими диссонансами, загадывал звуковые загадки; в Adagio assai миражи таяли в туманном мареве, которое было не бело-серым, а переливалось всяческими цветами палитры и теми, что над ней – то истаивающими, то в самом соку. Каденция в середине первой части легко могла вылететь из-под пальцев Арта Тейтума или Телониуса Монка. И еще по поводу Adagio assai: там Марта сплетала из неведомых материй невесомую музыку, подвешенную между небом и землей. В дивном оркестре же особенно по сердцу пришлись арфа и вступивший в чувственный диалог с роялем во второй части английский рожок.

                                        Photo by Cristina Tanase

Соль-мажорный концерт Равеля – скорее концертино, чем концерт (по заверениям композитора, он стремился написать нечто легкомысленное и причудливое, поскольку полагал, что концерты должны быть легкими и блестящими, а не глубокими и драматичными), но невероятно умно сделанное. Здесь отдана дань всем модным веяниям двадцатых годов минувшего века, при этом написана эта вещь так превосходно, что у вас и мысли не возникнет упрекать автора в поверхностности. Сам Равель ссылался на Моцарта (вторая часть) и Сен-Санса, уверяя, что сочинял опус в их духе; слух улавливает Гершвина и Стравинского, баскскую песню и блюзы (первая часть) – но все же это именно Равель, с его элегантными звучностями и холодноватыми гармониями, с его сочетанием красочности и прозрачности, с его медитациями и неясными снами, смутными объектами желания и слегка галлюцинаторными образами.

Спустя сорок с лишним лет после эталонной записи 1984 года с Клаудио Аббадо, Марта Аргерич с прежней легкостью находит для интерпретации Равеля couleur naturelle. И по-прежнему мысль ее звучит свежо, даже импровизационно; ее естественность и независимость (язык не повернется применить к Марте термин рубато) не позволяют интерпретировать музыку, но лишь воплощать ее суть. Ее трансцендентный пианизм уводит куда-то на поля Элизиума, пройдя через которые вы, как известно, обретаете способность чувствовать ложь на ближайшие сутки. Ей вовсе не казались насмешливыми равелевские гармонические сдвиги; меланхоличный вальс из концертной середины был преподнесен с ее фирменной инстинктивной музыкальностью и обезоруживающей нежностью – словно медитировали над ним спартанские девы из «Гимнопедий» Сати, чья аскеза все более теплела в пользу безошибочной человечности; а в финале она задала такой темп, что у кого-нибудь другого в его вихревости могли бы раствориться детали – но не у Аргерич, которая обретается где-то за пределами техники.

                                    Photo by Cristina Tanase

Великая Марта с некоторых пор не любит играть одна; оттого и на бис она аккуратно подтолкнула к клавиатуре Нельсона Гёрнера (тоже аргентинца, кстати), днем ранее прекрасно сыгравшего на фестивале Энеску леворучный Равеля – и исполнила вместе с ним в четыре руки вторую из пяти легких пьес Равеля «Моя Матушка-Гусыня». И было это изысканно сбалансированное исполнение. И выбор биса не случаен, ибо Равель признавался, что хотел «воссоздать поэзию детства», ну а Марта явно родом оттуда.

Да, перед тем рабочие сцены установили на рояле пюпитр с нотами – для игры в четыре руки, ну а поскольку публика Марту отпускать отказалась категорически, та озорно отбросила пюпитр, он с шумом куда-то шмякнулся, а Martha The Great уселась за рояль и лихо выдала на бис коронный номер – излюбленную сонату Скарлатти K 141.

                                   Photo by Cristina Tanase

А до того Филармонический оркестр Монте-Карло под предводительством Шарля Дютуа сыграл опять же сюиту Равеля «Моя Матушка-Гусыня», где в «Мальчике-с-пальчик» скрипки так щебетали и чирикали, что на секунду показалось, что птицы влетели в зал и устроили альтернативный концерт. А после антракта опять был Равель, и вальсы были благородными и сентиментальными, ну а потом случился Дебюсси – и уж поверьте, ветер в «La mer» задувал самый настоящий.

                                        Photo by Petrica Tanase