Kookl@ – балет, где письма танцуют, а куклы живут дольше людей

На сцене Иерусалимского театра ожила история, которая вполне могла бы стать воображаемым письмом от Франца Кафки. Могла бы она стать и его рукописью, спасённой Максом Бродом, а теперь, в интерпретации Нади Тимофеевой и Мартина Шёнберга, обернувшейся вполне себе живым персонажем, более того – персонажем танцующим. Рукопись движется, вступает в диалог с другими танцующими, с видеоартом, который тут искусно переплетён с хореографией – тени и проекции перепрыгивают через рамки экрана и становятся живой тканью спектакля, не говоря уже о куклах. Точнее, kookl@х.

                                    Photo by Ofer Moldovan

А начинается всё в Иерусалиме, где звучит Первая симфония Малера, и дети с тряпичными белыми куклами, у каждой из которых – крестики вместо глаз, пытаются обсуждать свои незавидные судьбы. Они кружат, сталкиваются, шепчутся; каждая кукла – маленькая философская загадка. Или, возможно, это буква, из которой складываются письма? А потом у одной девочки кукла исчезает. Она ищет её, бегает, наворачивает круги – танцевальные линии (спирали, падения, неожиданные остановки) кажутся почти математически точными, но в них есть место случайности, как в письмах, где орфографические ошибки становятся частью смысла.

В письмах – и рукописях, озвученных малеровским «Bruder Martin», над которыми корпит Кафка (дивный Дмитрий Шевцов, у которого каждая мышца, кажется, наделена экспрессией), а его Муза – она-то и есть рукопись, материализованная в образе девушки (Наама Беллер) – танцует с ним дуэты, а потом она танцует с девочкой (Ноа Леви) – той самой, потерявшей куклу; письмо обращается в тело, жесты становятся словами, движения вспять – знаками препинания, взгляды – курсивом. Воображение упорно дорисовывает, что рука Кафки – это перо, движения Музы – строки, жесты девочки – эмоции письма. Видеоарт отражает движения, превращая свет и тень в движущиеся слова, создавая ощущение бесконечной переписки.

                                     Photos by Ofer Moldovan

Кукла странствует по миру, который одновременно знаком и чужд, оказывается в Голландии, девушки в чепчиках и громоздких деревянных кломпах отплясывают под «The Syncopated Clock», и это весело, комично и абсурдно. На полу появляются цветы, на экране – картины голландских мастеров, на авансцене возникает сам Ван Гог с букетом подсолнухов. Танцовщики оборачиваются к залу, и каждый видит что-то своё: кто-то – улицу красных фонарей, кто-то – тюльпановое поле, а кто-то – галерею с картинами, где кисти представляются ногами, а краски – ритмом. Кафкианский абсурд усиливается и крепнет, артисты со стульями на спинах ползают по сцене, образуя круг, Кафка оказывается внутри, укладываясь на лапы дорогих его сердцу жуков (хотя кто доподлинно знает, в кого на самом деле превратился Грегор Замза? – никто). Жуки переворачивают стулья вверх тормашками, на них появляются буквы, из которых складываются слова и целые города.

                                 Photo by Ofer Moldovan

Кукла движется дальше, оказывается в Аргентине, где танцуют танго «Oblivion», и «Libertango» танцуют тоже – живой алфавит страсти, как же без него, и любимый наш Михаил Боцок (да-да, то самый Гудини) исполняет соло с болеадорами – но Кафка по-прежнему остается один, словно письмо, забытое на столе. Грустить, однако, не приходится – ожившие куклы возвращаются, растут на глазах под «Oh, My Beautiful Doll» и выглядят вполне реальными, хотя эти танцовщицы в белых костюмах явно из другого измерения; их па – одновременно детские и взрослые, точные и хаотичные, смешные и трогательные. Как и вся японская сцена с гейшами и самураями – калейдоскоп бумажных вееров и белых зонтиков, клинков, кругов и спиралей, фигур-иероглифов, из которых музыка и движение создают текст без слов. Сцена с огнём – кульминация страдания: Кафка подходит к концу жизни, сжигает рукопись, Муза теряет силу, Кафка бессильно обвисает на стуле. И тут является Дора Диамант (Анаэль Затейкин) – его возлюбленная, их адажио – нежное, медленное, почти метафизическое. Финал возвращает нас в Иерусалим: кукла снова у Доры, Кафка – по-прежнему один, все путешествия, письма, жуки, подсолнухи и веера сливаются в единый поток.

                                     Photos by Ofer Moldovan

Хореография Нади Тимофеевой и Мартина Шёнберга – остроумная, точная, метафизическая; дивная сценография и костюмы Инны Полонской и видеоарт Натальи Волковой добавляют ей лёгкости и абсурдной музыкальности. Ну и вообще музыка здесь – один из главных героев, особенно Малер; его «Титан» – плоть спектакля.

Франц Кафка, который мечтал о Земле Израиля, но так и не ступил на неё, оказывается в Иерусалиме – через спектакль «Иерусалимского балета», через спасённую Максом Бродом рукопись. Фантазия не убегает от реальности – она становится способом сопереживания, актом заботы, когда слова бессильны. А посему самое время самолично заглянуть в многослойный мир балета «Kookl@», где абсурд – закон, а логика – приглашённая гостья.

«В нашем спектакле Кафка – не герой, не символ. Он – зеркало, – говорит Надя Тимофеева. – Он показывает, как человек выживает в системе, которую не может ни понять, ни покинуть, и всё же ищет путь – через движение, через музыку, через веру в то, что даже в разрушенном мире можно написать письмо, пусть и от имени потерянной куклы. Возможно, Кафка дал нам пример того, как объяснить ребёнку мир в любых условиях – и того, как остаться человеком, когда мир необъясним».