Его императорское

Вчера вечером Израильская филармония открыла сезон, и было это невероятно хорошо. Потому что солировал с Пятым Бетховена Ефим Бронфман, а за пультом стоял Лахав Шани.

Когда Бронфман садится за рояль, клавиши начинают вести себя как безупречно воспитанные особы благородных кровей: не спорят наперебой, а отвечают точно по существу. Так случилось и на сей раз, да нет, особенно на сей раз – потому что вчерашним вечером в Израильской филармонии пианист, казалось, превзошел самого себя. Или настроение было каким-то особенным, или еще что-то, но так он «Императора» не играл никогда (во всяком случае, из слышанного мною).

Как и прежде, Бронфман не исполняет Бетховена – он ведёт с ним обстоятельный разговор. Рассуждает вслух, делится бетховенскими догадками, гипотезами, мгновенными прозрениями. На сей раз «Император» превратился в пространный и какой-то очень трепетный философский диалог – между клавиатурой и оркестром, между временем и настоящим моментом, между тишиной и её торжественным нарушением. Особенно пленила меня связка между Adagio un poco mosso и Rondo, где пианист робко повторил фразу на pianissimo, словно не решаясь произнести ее вслух – а потом, отбросив сомнения, ринулся во все тяжкие фирменным бронфмановским сфорцандо.

И с публикой, и с оркестром солист вел тонкую беседу, порой на повышенных тонах. Каждая фраза была произнесена с безупречным мастерством, у каждой был свой оттенок, ну а журчащие всеми красками спектра пассажи нужно было просто слышать. Хм, не могу отказать себе в удовольствии поиграть словами: трон для «Императора» в этот вечер оказался роялем, а скипетр – пальцами Бронфмана. Но править он предпочёл не указами, а интонациями, риторикой; ослепительная россыпь арпеджио не ослепляла самоцелью, а служила тонко выстроенной аргументации; украшения сверкали не как холодные бриллианты, а как живые искры мысли. И звук, звук – такого звука вы не услышите ни у какого иного пианиста, что уж там. Особенно по части pianissimo: кажется, будто он распаковал некий тайный чемоданчик, где этих пианиссим тысячи тысячные, да и сберег для себя, ну и для нас порой.

Лахав Шани и Израильский филармонический оркестр были с ним на одной волне, достойно участвуя в захватывающей беседе. Никогда мне теперь не забыть, как взметнулась кульминация первой части – с такой мощью, что зал на миг перестал дышать. Были в ней и пафос, и нерв, и человеческая хрупкость. Но настоящим чудом стало Adagio un poco mosso, словно время внезапно сменило агрегатное состояние. Струнные – мягкие, благоговейные, прозрачные; фортепиано – предельно сосредоточенное, в каждой ноте слышалось какое-то особое значение, будто Бронфман выговаривал слова давно забытого языка. Переход к финальному рондо, как уже упоминалось выше, прозвучал как алхимический эксперимент: медленная материя внезапно вспыхнула и стала ослепительным вихрем. Финал – искрящийся, стремительный, исполненный с поистине царской уверенностью, подтвердил императорский титул концерта.

Но, как всегда случается в нашей жизни, к этой безупречной звуковой архитектуре подмешался элемент театра абсурда: в зале с завидной регулярностью что-то грохотало и падало именно в те минуты, когда пианист шептал клавиатуре свои самые тонкие признания. Звуковая драма на сцене обретала комический контрапункт в партере – как будто сама реальность не выдерживала напряжения pianissimo.

Повторюсь: Бронфман превзошёл самого себя. Он словно снял с «Императора» корону и позволил тому говорить человеческим голосом – ясным, умным, ироничным и невероятно трогательным. А на бис он сыграл «Арабеску» Шумана – тоже как-то по-особому изысканно и проникновенно; в сети много записей этой пьесы в его исполнении, послушайте и сравните.

Концерт завершился захватывающей интерпретацией Четвертой симфонии Чайковского. Петру Ильичу ведь важно попасть в хорошие руки, и когда это происходит, нет ничего прекрасней его музыки. Лахав Шани вел оркестр с безупречным чувством формы, фанфары судьбы не обрушивались на слушателя тяжёлым молотом, а были озвучены с хищной точностью – как предостережение, не как приговор.

Как обычно, Шани заражает молодой, необычайно притягательной энергией; каждая группа инструментов получает у него свой момент истины, но общий пульс остается единым. Как обычно, Лахав Шани дирижировал без партитуры, и палочка оказалась ему не нужна. Невероятье мыслей молодого дирижера было таковым, что объяснять их течение, определять их точный смысл и настаивать на том или ином их значении дело если и занятное, но бессмысленное. Скажу лишь, что Шани обнулил прежний опыт знакомства с Четвертой, посвященной «Моему лучшему другу». Считается, что фон Мекк, но поди знай. И прочувствовал чайковский опус до дней последних донца, выстроив гармоничное здание – да что там, высоченный дворец с бесчисленными лабиринтами, высветив каждый оркестровый тембр, каждую попевку, заставив знаемую наизусть симфонию показаться с неожиданной стороны; неожиданной – но очень разумной. Медленнее, чем принято, звучала вторая часть, Andantino in modo di canzona, начиная с меланхолического соло гобоя. Остинатное пиццикато в Scherzo переливалось всеми оттенками pianissimo, в котором Шани, как и Бронфман, знает толк. Попутно дирижер показал, что израильские музыканты умеют играть pizzicato не только точно, но и с ехидной улыбкой: струны щёлкали как реплики остроумного диалога. А березка в финальном Allegro con fuoco (тут уже темпы были стремительны, при этом оркестр звучал легко и выразительно донельзя) вырастала до исполинских размеров и глядела на себя как бы с высоты. Как завещал Петр Ильич, «Веселись чужим весельем. Жить (а радоваться ли?!) все-таки можно!»

Так что ходите в Израильскую филармонию, там знают, как устроить необыкновенный концерт.