Онегин × 2: мультиверс

То ли рецензия, то ли рефлексия на спектакль нового жанра, где персонажи клонируются быстрее, чем смысл успевает убежать. Красиво, нелепо, сильно, смешно – и абсолютно незабываемо

Открытие Jaffa Fest в «Гешере» началось с легкого безумия: перед театром бродили жирафы – рослые, задумчивые, в шляпах, которые им удивительно шли. Они щелкали копытами по мостовой и смотрели на публику так, будто знают программу вечера лучше всех нас. Ma foi, сложно устоять перед существами, которые идут на премьеру с видом старых знатоков Пушкина, не говоря уже о Чайковском. Жирафы деловито разглядывали входящих, слегка наклоняясь, будто проверяли, кто из людей достоин войти на «Онегина», а кто слишком серьезен. Дело в том, что жирафы серьезности не терпят, особенно перед спектаклем, где метатекст растет, как плющ, – в стороны, вверх, вглубь, куда угодно, лишь бы запутать всех окончательно.

К тому же жирафы предваряли собою спектакль того жанра, которого прежде не существовало вовсе. Поскольку всё взахлеб – brava, режиссер Регина Александровская, bravo, дирижер Дан Эттингер, да что там, сплошные bravissimi, особенно совсем уж невероятному в чайковской музыке Израильскому симфоническому оркестру Ришон ле-Циона; и совсем отдельное – великому человеку Лене Крейндлиной, которая превратила театр в театрище и не перестает удивлять.

Определения сего цепляются друг за друга; что это – опера, которая разговаривает с пьесой (хм, пьеса тут – тоже весьма относительное понятие), театр драматический, который подмигивает опере, Пушкин, который смеется последним, хотя его вообще не приглашали – а он даже Греминым стал; гибрид, коллаж, перезапуск классики? Потешный Идо Мосери, который выходит к нам в образе Пушкина и рассказывает, что великий поэт был «уродлив как обезьяна», тут же создает новый уровень канона: автор, который одновременно существует, не существует и предпочел бы, чтобы его оставили в покое. Но его не оставляют. Его разыгрывают, переигрывают, перепевают, и это прекрасно.

                               Photo by Sergey Demyanchuk

Опера на русском, спектакль на иврите, оба одновременно, и оба правы. Хотя даже играющие на иврите актеры, к примеру, прелестная нимфетка Нета Рот – одна из Татьян (их тут две, как и прочих протагонистов по паре) вдруг может заговорить по-русски, и тогда перо ее, коим она пишет письмо Онегину, начнет двигаться в обратном направлении, слева направо; и может вдруг запеть по-русски Идо Мосери, который и Пушкин, и не Пушкин, а вообще наше всё. (Нашего всё Идо играет так задорно, что сам Александр Сергеич пожал бы руку его тени.) Переливается одно в другое – языки, тексты, музыка – столь органично, что, оцепенев поначалу, потом начинаешь воспринимать как должное и то, что опера поет о любви по-русски – страстно, лирично, оттого каждый звук имеет право на пушкинское гражданство; и то, что пьеса на иврите отвечает дерзко, быстро, с характерным нервом, каким обычно объясняют Татьяне, что Онегин просто «не твой вайб». Неприкаянные пушкинские строки, как клошары – парижские, parbleu, говорящие на том самом языке, на котором писала Татьяна свое Онегину письмо. Но как звучит Пушкин на иврите, как звучит, c'est incroyable!

А Пушкину-то что до того? Ну, не скажите. Известно, что Александр Сергеич в молодости учил иврит, и в записной его книжке несколько страниц испещрены буквами ивритского алфавита. Теперь же сидит он себе на облаке, ногами болтает да радуется, как в тель-авивском театре «Гешер» звучит его «Онегин».

                                      Photo by Marina Fainstein

Пушкин, бретёр, в чьей жизни случились 29 дуэлей, повеса, в чьей жизни случились 113 женщин – пока он не встретил ту единственную Гончарову (сродство наших фамилий несколько радует), в девятнадцать лет, будучи остриженным наголо, носил парик и как-то принялся обмахиваться оным в театре. Парик тоже был буйно кудрявым, кстати.

Пушкин не любил писать стихи в альбомы назойливых девиц, и однажды назло одной из них, Елизавете Ушаковой, перечислил в ее альбоме имена своих любовниц. А в альбоме другой написал такое, что любая обсценная лексика покажется усладой; на иврите сие, кстати, прозвучало довольно изысканно.

Означенное сие, впрочем, известно как баллада «Тень Баркова», которую Пушкин поначалу выдавал за сочинение князя Вяземского, но, увидев, что она пользуется спросом, признался, что написал ее сам. И ежели желаете насладиться, наберите в поисковике да и читайте; цитировать тут не буду, даже не уговаривайте.

И да, фамилия Пушкин образована от прозвища его дальнего предка по мужской линии, русского артиллериста, иначе, пушкаря. С этого всё и начинается: Идо Мосери напяливает кудрявый парик и выстреливает: push! пуш-ш-ш-ш! Пуш-ш-ш-кин! А потом оборачивается Лепорелло со списком и заводит Madamina, il catalogo è questo на новый лад.

                                         Photo by Marina Fainstein

Обо всем этом поведал в своем спектакле «Пушкин. Комментарии» Алвис Херманис – мы наблюдали его на том же фестивале Jaffa Fest, только несколько лет назад. Но от того спектакля осталось немногое – ведь теперь сцена превратилась в двуязычный мозг, где левое полушарие – Чайковский, правое – Херманис, и они спорят, перебивают друг друга, и зрителю остается только восхищаться тем, что из этого получается смысл, неведомый прежде. Иными словами, Пушкин перезагружается, Херманис устанавливается как плагин к Чайковскому.

Девицы, меж тем, раскрывали свои альбомы – что ножки распахивали; ибо только через них, альбомы, могли тогдашние кавалеры дотронуться до своей зазнобы. В нынешнем спектакле Регины Александровской сие очень страстно иллюстрируется сценой-в-опочивальне-Ольги-с-альбомом, в коий пишет свои вирши Ленский-поэт. Теперешние Ольга с Ленским еще и поют, да как – оба они поют восхитительно, и полюбившаяся еще со времен оперного «Евгения Онегина» 22-го года Рахель Френкель – дивное меццо интересного тембра, с превосходной школой, пластичная, порывистая, поющая из глубин, да и визуально естественная на все сто; и прекрасный тенор Алексей Долгов, исполнявший Ленского в оперном спектакле 20-го года, а теперь раскрывшийся во всей своей красе – особенно в сцене дуэли, где он отчего-то напомнил Лемешева, даже сквозь пальто его с меховым воротником мерещилась лемешевская пелерина. (К слову, в оригинальном спектакле Херманиса арию Ленского нам включили с голосом Лемешева, так что все срослось.)

А потом вступают острые, шершавые, терпкие пушкинские строки, столь прекрасные на любом языке. Как говорил Умберто Эко, текст есть как есть.

                                Photo by Sergey Demyanchuk

Две Татьяны, две Ольги, два Ленских, два Онегиных – один персонаж поет, второй играет, так что ты смотришь одновременно и на душу, и на тело, на голос и на мысль, на идею и ее собственный фантом. Певица-Татьяна (Алла Василевицкая) пишет письмо голосом, актриса-Татьяна – телом, две Ольги (Ольгу-актрису воплощает Наама Манор) кружатся как два отражения в кривом зеркале, два Ленских (актерствует Генри Давид) страдают так синхронно, что кажется, будто они репетировали свою смерть в стереорежиме, два Онегиных (поет Йонуц Паску, лицедействует Шломи Бертонов) ходят по сцене, как два системных сбоя, которые иногда накладываются друг на друга. Повествование движется во всех направлениях сразу: вбок, вверх, внутрь, в прошлое, в нервную систему. Красиво, нелепо, сильно, смешно – и абсолютно незабываемо.

И оркестр, оркестр – в этот вечер Ришонский симфонический был что божество, которое снизошло к людям, он правил бал, а лицо Эттингера буквально танцевало на экране, заменяя собой танцующие сцены из оперного «Евгения Онегина». Он, оркестр, тоже был на сцене, за прозрачным занавесом, и звучал невероятно – струнные, духовые, дух, душа. Оркестр создавал ту самую невидимую архитектуру, куда драматические актеры входят как в храм: осторожно, будто боятся наступить на собственную душу. Где-то между нотами рождалось ощущение, что Чайковский знал про этот эксперимент – но молчал, чтоб не спугнуть театр будущего.

                                 Photos by Marina Fainstein

В общем, случилось. Теперь у нас с вами есть жанр, который невозможно объяснить словами, жанр размноженных, раздвоенных, разнопоющих, разноговорящих. Мультиверс Онегина, в котором каждый живет в двух, трех, пяти измерениях одновременно, и все – настоящие и ненастоящие вовсе. Где русский язык поет о любви, а иврит отвечает ему философской пощечиной, где музыка всесильна, а театр бессовестен. Потому что в наше безумное время театру, чтобы сказать что-то новое о классике, нужно сделать шаг в пропасть – в глитч-арт, туда, где жанры уже перестают держаться за поручни и начинают падать друг в друга. Именно это всё чаще случается в последнее время в театре «Гешер», за то и любим.