Сергей Островский, «Израильская Камерата», Моцарт

Это был Моцарт в собственном соку, Моцарт в контексте своей родословной – с кажущейся легкостью и неприторной сладостью. Невероятный скрипач Сергей Островский представил «Турецкий» концерт Моцарта, который на самом деле и не турецкий вовсе – разве что в финальном рондо Амадеус полыхает янычарскими страстями: финальное рондо ля-мажорного концерта содержит ля-минорный эпизод в «турецком» стиле, заимствованный из моцартова же балета «Ревность в серале» (Le gelosie del seraglio). Тот, ежели кто не знает, исполнялся между актами оперы-сериа «Луций Сулла» и не имел ничего общего с сюжетом оперы. Ну и в принципе тональность ля мажор у Моцарта частенько тяготеет к чему-то турецкому, так что вслушайтесь в задиристую музыку всего концерта, и да откроется вам истина.

                                   Фото: Эдуард Маркович

Мы-то вслушались – когда Островский солировал на днях с «Израильской Камератой», являя миру немилосердно прекрасный звук. И да, открылась нам истина. Открылось нам, что его трактовка вовсе не стремилась «объяснить» Моцарта; скорее, он позволил концертной драматургии явить свой собственный логос, где порядок рождается из движения, а не наоборот.

Открылось, что он работает с микрорегистрами: переходы между кантиленой и сложными фигурами, между активным пассажем и силлабическим жестом живут как внутренние переключения мышления. Открылся чуткий контроль над динамическим рельефом – почти архитектоника дуновений: фразы набирают объем как эхо, возвращающееся с задержкой, – и не случайно. Так создается тот самый объем, в котором моцартовская простота перестает быть прозрачной и становится многослойной. У Островского именно дыхание определяет артикуляцию – не риторика, а физиология музыки.

                                   Фото: Эдуард Маркович

Конечно же, скрипка пела – особенно в Allegro aperto, где оркестр вступал абсолютно в духе оперной увертюры, а скрипка и впрямь выводила арию. В этих шести тактах пряталась целая сцена – с придыханием, голосами, тенями кулуара; поэтому концерт звучал так, словно Моцарт тайком сочинил для скрипки маленькую оперу. Но вот же чудо: звук Островского наделен только ему присущей внутренней температурой с невероятно комфортным для слушателя градусом, температурой, в которой хочется пребывать бесконечно; мне, во всяком случае, ибо я всегда мечтала поселиться на экваторе.

Adagio опять-таки пленило тем, что кантилена у Сергея Островского не расплывается в благозвучии, а сохраняет внутренний пульс. Замедления минимальны, рубато экономно – именно поэтому каждое расширение времени, каждая пауза ощущались как микрооткрытие пространства, как будто воздух внутри нот расширялся и сжимался. «Камерата» под управлением Авнера Бирона удерживала это пространство, резонируя с солистом, а не отражая его – что всегда praesertim pretiosum est.

                                    Фото: Эдуард Маркович

Финал Островский ведет почти танцевально, но танец этот – умственный, решенный в координатах энергии и концентрации. Темп упругий, собранный, без привычной моцартовской «усыпляющей легкости» – и оттого особенно живой. Четко слышно, как музыкант работает с акцентной сеткой: акценты не расставляются, а выращиваются из локальной логики фразы. Ну и, разумеется, «турецкий» эпизод, который часто превращают в стилизованное шоу, у Островского звучит как контролируемый сбой системы. Он дает этому блоку ровно столько «экзотики», сколько нужно, чтобы подчеркнуть его функцию – инородный вкрапленный код, временный сдвиг модальности. Он не гротескный и не клоунский, а аналитически точный; некая текстурная деформация, фрагмент чужой реальности, временно вторгшийся в моцартовское пространство.
Если же не мудрствовать лукаво, то Пятый скрипичный концерт KV 219 прозвучал живо, чисто, с той прозрачной радостью, без которой Моцарт перестает быть Моцартом. Никаких украшательств ради блеска, никаких жестов на публику – только линия, свет и внутренняя улыбка музыки. Аналитическая поэзия, которой порой не хватает моцартовским трактовкам: не красивость, а функциональная красота. Это был настоящий Моцарт: свободный, озорной, озаренный. Такая же улыбка не сходила с лица Сергея Островского, разве что в «турецком» эпизоде всё изменилось; ну да как иначе.

                                      Фото: Эдуард Маркович

В итоге у вас возникало ощущение редкой честности исполнения: оно было про то, как Моцарт встраивает свое озорство внутрь предельно рациональной формы, и как эта рациональность одновременно ускользает, превращаясь в игру.

Так что когда увидите имя Сергея Островского на концертной афише, непременно сходите послушать. И особая благодарность «Израильской Камерате», которая всё время предлагает нам что-то интересное.