Гиора Моисеев: «Подсознание – штука невменяемая»

Израильский художник-интуитивист о единственно правильной линии, о встрече двух пятен, о внутреннем зрителе и о том, как рисовать пупком

Гиора Моисеев в начале семидесятых перебрался в Израиль из Риги и сразу освоился на местной арт-сцене: с 1975-го начал проводить выставки, вступил в Израильский Союз художников, а с 1995-го – и в Международную Федерацию художников (IFA). Попутно он осваивал самые мыслимые и немыслимые профессии, о чем обязательно расскажет позже. В учителях своих числит Бориса Юхвеца, Машу Щербакову и Анри Матисса. Можно вменить ему в вину наследование традициям русских конструктивистов и европейских пост-структуралистов, однако оттуда, если что и было, художник бодро двинулся во внутреннюю эмиграцию: свои холсты Гиора пропитывает экспрессией и чувством, на некоем интуитивном уровне отмахиваясь от попыток раздуть тлеющий костер модернизма. Каждая его работа располагает к аллегорическому чтению, и в каждой он абсурдным образом смешивает четко структурированную форму – и неизбывную лирику. Это, знаете ли, живопись высокой культуры цвета – сдержанной и лаконичной; это колдовской мир персонажей и предметов, который, уж простите за Бродского, и зовется «мастерство»: «способность не страшиться процедуры / Небытия – как формы своего / Отсутствия, списав его с натуры». И еще: его картины – гармоничная трехмерная плоскость, в которую мы можем войти и за которую можем пройти. Внутрь и пройдем-с.

- Гиора, один из исследователей вашей живописи, д-р Дэвид Грейвс, определил ее так: «структурированный лиризм».

- Очень верное определение, потому что я много работал конструктором. У меня тяга к прямой линии. И в то же время меня завораживает единственно правильная линия, которая есть в любом рисунке. Одна линия – и миллион возможностей, вариантов. Ведь в живописи всё воображаемо. Задача, допустим, соединить два пятна, два цвета – серенькое с беленьким. Добавить черненького. Это сознательный момент работы. А потом включается подсознание – и начинает вытворять, что хочет. В результате выходит не серенькое-беленькое-черненькое, а красный паровоз. С котиком вместо машиниста.

Вот это мне и интересно в общем-то. Подсознательное. Это как запах. Это ближе всего к музыке, кстати. И дальше всего от литературы. Поэтому об этом сложно говорить. Анализировать подсознательные процессы – дело пропащее, ведь анализ подразумевает некую вменяемость. А подсознание – штука невменяемая. Его нельзя сформировать, оно само по себе гуляет, как котик.

- Ладно, Б-г с ним, с экфрасисом – дело-то и впрямь неблагодарное… Однако лучшие произведения отчего-то рождаются в пограничном состоянии сознания – наркотического транса, к примеру, или опьянения, или когда художник валяется с высокой температурой. А частенько и от недосознания – взять хотя бы детей или наивистов.

- Поэтому те, которые лукавят – и которые не лукавят, считают, что детские рисунки восхитительны. Я уже не говорю о детях-аутистах. По-моему, это происходит оттого, что они работают на подсознание. У дитяти кроме подсознания ничего и нету – сознательное-то еще не наступило. А мне бы хотелось, чтобы подсознание мое включалось почаще, и чтобы работы мои рассматривали на подсознательном уровне. В бессознательном состоянии, скажем так. Вот ты когда-нибудь резала банан? С кожурой?

- Не припомню. Вроде бы чистила, кусала и ела.

- А я тебе дам порезать банан. Ощущение дико приятное.

- Ну, не знаю. Арбуз – другое дело. Все-таки плоть.

- Ты говоришь, арбуз – это плоть? Пот и слезы? А для кого-то это – подушка, набитая перьями. Это все подсознательно. Помазок перед бритьем подставишь под горячую струю – он так вкусно пахнет, баней… Для меня. Все, конечно, индивидуально – я ведь миссионерством не занимаюсь. Так и с картинками – совершенно не важно, что они для глядящего на них человека, помазок или банан разрезанный. Важно, чтобы его подсознание аукнулось.    

      

- С наивистами у вас, кстати, какие отношения?

- Югославы нравятся. Пиросмани очень нравится. Потому что он рисует пупком. То есть опять-таки подсознательно. Даже если ему заказали нарисовать корову – вывеску на лавку – он заказ принял, и на этом сознание отключается, занавес опускается, и получается то, что получается. И получается прекрасно.

- А вы свой стиль как определяете?

- Я счастливый человек в каком-то смысле, так как никуда себя не определил. Ни в какое направление не вписал. В свое время мне нравились малые голландцы – и работы были темные, в приглушенной гамме. Всякие там пышные натюрморты, толстенные бабы… Потом я понял, что можно изобразить погоду, изобразить музыку. Потом все посветлело. Кстати, я занимался рамочным делом, и моих клиентов интересовало, что же им порекомендует рисующий рамочник. В итоге все они перешли на простые белые рамки. В общем, стал я творить светлые дела.

- С тембром, контрапунктом, созвучиями – но не всегда в мажоре, ваша светлость. Вот, я уже сбилась на музыкальную лексику… И на одной из картин у вас вдруг появилась Ахматова. Откуда?

- Вспомнил о деревне Слепнево, в которой она любила крутиться. Не помню, почему – наверное, так получилось. Про другое помню – что мне хотелось вид с балкона нарисовать, чтобы было приятно глазу. И Сарьян у меня в голове появился, настроение стало сарьяновское – и тень здесь потому округлая, хотя очень хотелось острую тень написать.

- Ну и что это, как не постмодернизм? Лоскутное сознание, в котором спонтанно – ну ладно, подсознательно – возникают цитаты?

- Если человек пройдет мимо этой картины, и для него запахнет помазком для бритья, и он остановится и скажет – ух, это же Сарьян! – то это редкая удача. Значит, мое подсознание достучалось до его подсознания. Это-то мне и нравится: у меня в голове проскочил Сарьян, и у него проскочил Сарьян. Значит, мой пуп переговорил с его пупом. А вообще-то нет независимости в нашем цеху. Если бы Сарьян долго прожил в Петербурге, он начал бы писать серые работы. Мы все подвержены влияниям, и это понятно.

- Потому что мы живем в мире цитат.

- Кто как устроился.

- Кажется ли мне, что в иных ваших работах есть что-то японское? Не по тематике, по духу?

- По духу, по метафизике – да, но опять же – моему анализу это не поддается.

- То есть вы интуитивист?

- Конечно. Для меня поиск правильной встречи двух пятен – задача номер один. Ну и той единственно верной линии. Это встреча, которая моему пупку скажет «да».

- А цвет в этой встрече пятен на каком месте?

- Цвет – это инструмент. Как и вся изобразительная работа – это инструмент. Но если вся работа – это ящик инструментов, то цвет – это отвертка. Иными словами, только когда краска из тюбика правильно встречается с другой краской, она становится цветом.

- У вас была достаточно шумная жизнь. Биографией художника Моисеева, написанной им самим, все бы зачитывались, как приключенческим романом.

- Ну, мне далеко до биографии художника, который до двадцати лет лежал в полиомиелите, укутавшись, а потом взял кисть в рот и нарисовал шедевр.

- Тем не менее, из чего-то все складывается.

- Был конкурс детского рисунка в «Пионерской правде». Ты, наверное, не застала такую газету. И смышленый еврейский мальчик на тетрадном листочке в клеточку нарисовал две березки и два валуна карандашиком. И послал на конкурс. И написал им, что был летом у бабушки на хуторе Петровка – это ж надо такое придумать! – и глянулись мне там березки. Было мне тогда лет девять, думаю. И вот получил ответ в конверте – солидном таком, с логотипом «Пионерской правды». «Дорогой Георгий! Твой рисунок нам очень понравился. Советуем тебе больше рисовать с натуры. С пионерским приветом, народный художник СССР Герасимов, заслуженный художник СССР Жуков».

- Проницательные художники оказались.

- Да, видимо, были мальчики, которые действительно отдыхали на хуторе Петровка и что-то там нарисовали. Так что их-то и напечатали в пионерской газете.

- С той поры так и пишете не с натуры?

- Большей частью. А вообще-то по желанию внутренних зрителей. Пупковых. Потом я ходил в море лет пять, уже здесь, в Израиле, и там тоже у каждого была своя фишка. Кто-то водку пил, кто-то в карты играл, кто-то кораблики из спичек склеивал в бутылке. А я натянул брезент, взял корабельные краски, от метлы настриг волосков, затянул в медную трубочку – в общем, два месяца плавания я был занят. Здоровая картина получилась, метра полтора на два. В Советском Союзе я тоже нанимался на рыболовный траулер – в Африку ходить, только вот в Управлении экспедиционного лова мне из-за пятого пункта не выдали визу выхода на берег. Так что, пока все на берегу гуляют, мне бы пришлось шкерить селедку на пахнущем рыбой судне.

- Отчего же вас в море потянуло?

- Ради удовольствия. Если бы мои дети устраивали мне то, что я устраивал своим родителям, я бы не дожил до этого интервью. Начиная с 14 лет – там, где сейчас бои, Северск, Краматорск, Донецк – на веслах, от Харькова до Ростова-на-Дону, на двух лодках – Хибины, Соловки, лесоповал в Талсинском районе, овцесовхоз возле Джанкоя в Крымской области, два года геологии в Восточном Саяне в Сибири – мы там, кстати, случайно обнаружили месторождение бериллия… Много жизней проживаешь.

- И получается портрет художника в юности. Институт физики в родной Риге был еще – интеллектуальным трудом тоже подрабатывали?

- Ну да, только уволиться пришлось из-за того, что уехать захотел – так что перед отъездом я рубил мясо на рынке.

- Зато сегодня репродукциями ваших работ увешаны стены в израильских судах и полицейских участках. В Тель-Авивском окружном суде, к примеру. Что это за встреча – не пятен, но двух реальностей?

- Ну, там система отлаженная: поручают своему дизайнеру подобрать картины на коридор в 40 метров длиной. Тот идет к дистрибьютору постеров – и выбирает. В девяностые годы 15 моих акварелей были напечатаны в 45 тысячах экземпляров, тысяч 25 точно где-то висит. Это я сделал в рамках борьбы с плачущим мальчиком – видела такой шедевр? Когда мы в 1970-е приехали в Израиль, в каждом доме считалось правильным повесить портрет плачущего мальчика – ширпотребного, со слезкой. Вот я и объявил ему войну – и завалил рынок своими репродукциями. Израильскими пейзажами, где превалирует свет, а не цвет. Полстраны завалил – это огромное количество репродукций для такого государства, как мы. Знакомые постоянно звонят: дескать, мы в Эйлате, в гостинице, и тут твоя репродукция висит…

Но я разговорился, а картины любят тишину.
    

Фото автора